Марк Шатуновский - Сверхмотивация

от них ведут двух кабелей жгуты,
чьи окончания зажаты в клеммах мозга.
мне объяснить осталось, как же ты
свой зрительный процесс преобразуешь в слезы.

ты поливаешь два растущих в кадке глаза
горючею водой родных морей и рек,
и от желанья жить в крови вскипает плазма
и зрение дает еще один побег.

на острие его, где набухает в почке
в природе содержащаяся власть,
дрожащая слеза застряла в мертвой точке
и порывается сорваться и упасть.

ты собираешь в сахарницу слезы,
ты накрываешь стол в расчете на двоих,
ты смотришь на часы, век не меняя позы,
и ложечкой помешиваешь их.

и вот идут часы, глаза впадают в реку,
в природе завершив земной круговорот,
смыкаясь, веко прикипает к веку,
и, обезвоживаясь, трескается рот.

в шкафу на вешалках без света вянут платья,
размякли на окне цветочные горшки,
зеркальные глаза в шкафу хранятся в вате,
под ними пролегли отечные мешки.

а у окна сидит разбитая скульптура
с рукой, подвешенной отдельно на шнуре,
торчит из каменных деревьев арматура
и зрение растет на пыльном пустыре.

растения растут, раскачивая воздух,
и гонят по стволам свой водянистый сок,
синюшные птенцы кричат от скуки в гнездах,
высовывая свой бумажный голосок.

состав, что под откос пустили партизаны,
сорвавшись с полотна и набирая вес,
бессмысленно скрипя и надорвав стоп-краны,
сминая заросли, вонзился в плотный лес.

как занавес за ним задернулись растенья,
распространяя сон вдоль насыпи и рва,
и вот состав укрыт тяжеловесной тенью,
и поползла к нему тревожная трава.

в расколотый котел, в утробу паровоза,
где от помятых труб еще струился пар,
вползла трава, подняв со дна анабиоза,
свой водянистый мозг, бесшумный как радар.

и, плесенью скользя, вдоль дымогарных трубок,
проникла в топку – уголь стыл, издавая свист,
и воздух, сжиженный его дыханьем грубым,
из топки подтекал – в нем плавал машинист.

он, падая, сгребал разрозненные части,
но вырос у него в гортани цепкий куст,
как сломанную вещь, он отшвырнул запястье,
и ртутным шариком оттуда выпал пульс.

помощник на спину был выброшен наружу,
и ветер шелестел листвой его бровей,
в низине глаз его зрачки расплылись в лужу,
полз, отражаясь в них, скрипучий муравей.

ну а трава уже бежала вдоль вагонов,
по ней шли волны, как в аэродинамической трубе,
в вагонах дул сквозняк отчаливших перронов
и пробегала рябь по зеркалам купе.

в том тамбуре, где мы с тобою зажимались,
запекся в воздухе помадный оттиск губ,
когда-то мы с тобой вступили здесь в катализ,
теперь здесь тишина образовала куб.

мы для того сошлись, чтоб после расставанья
друг в друге не узнать размытые черты,
но где нам было знать, что знаком препинанья
в дальнейшем станут нам две скобки пустоты.

похоже, нас с тобой, как воду, расплескало
в прошедшем времени, в реликтовых лесах,
но память все еще способна вполнакала
поддерживать во мне продолговатый страх.

и я теперь ловлю, как муху, сгусток стона,
прозрачную ладонь толкая, как снаряд,
я больше не хочу, чтоб вдоль окон вагона
скользил твой слепнущий, нас переживший взгляд.

ведь легче, умерев, бесцельно, но дословно
пересказать себя на языке травы,
и все ее слова бесшумно и объемно
соединятся в речь, затягивая швы.

но стоит отряхнуть остатки осязанья,
как станет эта речь понятной и немой,
доступная всему, ты разожмешь сознанье,
оно вспорхнет с руки и полетит домой.

потом, когда трава сюда вползет сквозь щели,
как в вазе, прорастет сквозь битый унитаз,
мне хочется, чтоб мы с тобою подсмотрели,
как все займет трава, но не застанет нас.

и скроются в траве останки эшелона,
и в шелесте травы появится надрыв,
и будет сон травы стелиться повагонно
и дерево расти, красивое как взрыв.

так думала трава посредством разрастанья,
и мысль ее была похожа на траву,
влюбленную в предмет и с первого касанья
держащую его в сознаньи на плаву.

и в глубине души трава была довольна,
что, в сущности, она является травой,
ведь все, что не трава, принадлежит невольно
периферии жизни мировой.