Майя Никулина - Крымская дорога

И белый город, сбывшийся во мне,
гудел, как время, свыше и извне,
стекал к воде и поднимался в гору,
жестоко обступал со всех сторон,
как высший суд и как земной закон,
и был, как жизнь и как могила, впору.

Упало небо тесного вокзала.
Бегучий свет разлучного огня
пылал на рельсах.
И судьба кричала
вокруг меня и впереди меня.

Лес был слепой, капельный,
в утре, в росе, в дожде…
Леший ходил похмельный,
с блёстками в бороде.

Леший стоял усталый
возле больших стволов,
лешему было мало
сытных лесных хлебов.

Как он хотел в долину,
где, позабыв о нём,
женщина гнула спину
над голубым бельём.

Леший боялся шума,
всхлипывал, как птенец.
Тихо стоял и думал —
вышла бы наконец!

Лучше бы за грибами,
тропочкой, за холмы…
Встретиться бы глазами,
помнить бы до зимы.

Редкие троллейбусы скрипят,
топчутся у красного огня.
Десять остановок до тебя.
Десять остановок до меня.

Город начинается, как лес,
город поднимает до небес
песню коммунального гнезда —
мы её не слышим никогда.

Яростная, гулкая тоска
кружит снегопад и листопад…
Песня соловьиная сладка —
соловей ни в чём не виноват.

В каменном орешнике живём,
песни одинокие поём,
маемся у леса на виду,
горла запрокинув в темноту.

Я ещё маленько потерплю,
пятачок заветный накоплю…
Помолчу у песни на краю, —
проезжай – я мимо постою…

Друзья мои,
сладчайшими словами
не воротить и рук не отогреть…
Как я хотела раньше умереть,
чтоб никогда не расставаться с вами.

Поэты, голодранцы, крикуны,
живые дети смерти и войны,
последние погибшие солдаты,
ни перед кем уже не виноваты,
посмертной славой не защищены.

Оставшиеся грозно молодыми,
застывшие в ребяческой гордыне,
глядите нам, незнаемым, вослед
весёлыми и страшными глазами…
Не в том печаль, что нет вас рядом
с нами, —
в помине нет…
Уже в помине нет.

Ветер повеет сластью медовой,
прелью болотной, травой перестойной…
А на деревне всё девки да вдовы —
вроде бы тихо, да неспокойно.

Бабка ведром на крыльце погремела,
шорканый веник приткнула у печки.
– Ты бы, молодка, в избе посидела —
вон как русалки балуют у речки.

– Что же ты, бабка, от них бережёшься —
время прошло и беда миновала.
– Ох, не от всякой беды упасёшься,
да и от счастья радости мало.

Скажешь, что горе – тоже до срока…
Время далёко, а омут под боком…
Может, и правда, пропащие души,
только всё тянет плакать и слушать —

вот и жалеют, что боль отгуляла,
что холодна им речная могила…
Чёрного хлеба им не достало,
горькой цибули им не хватило…

Ой, Сиваш, ни паруса, ни лодки,
тёмный берег, низкая вода —
до звезды, до горла, до пилотки —
хватит, чтобы сгинуть навсегда.

Я стою на кормочке лядащей,
на краю скудеющей земли…
Перевозчик, лодочник пропащий,
что ты там замешкался вдали?

Или ты гуляешь по откосам,
по траве, по серому песку,
или чинишь сломанные вёсла
сорок лет на крымском берегу?

Ой, Сиваш, свинцовая остуда,
не огонь, не суша, не вода…
Ты молчишь и правишь ниоткуда,
я зову и плачу никуда…

Был живой и молодой
с молодыми и живыми.
А какой он был со мной? —
А такой же, как с другими.

О погоде говорил —