Хельга Ольшванг - Версии настоящего

Не получается уснуть. Не получается
не стать на время, на конце луча, нельзя,
моста, дня вечереющего сосчитать до ста нельзя,
сна, издали в ночи поющего,
фальшивящего, но не достающего,
тебя, всенощного, как милость – нищего,
А ты всю ночь лицом незрячим тычь его,
как воздух – тонущий и как младенец – песенку
поющую в бессонной тьме сынку
на все лады, увещевая ми – ля – си.
К унявшимся
примкнуть с той стороны воды нельзя. Вблизи
сон страшноват. Проснуться будет некем – им,
совсем уснувшим. Так же ведь, как я, как мы, —
они, наоборот, очнуться, мучимы,
пытаются, попыткой всплыть из сна – в кромешный ад,
не зная лучшего.

Каждый молчит, сохраняя своё.
На внутренней стороне
дерматиновых, кожаных, кружевных,
клетчатых, ношеных, жестяных, —
фотоснимки близких и виды пляжей в чужой стране,
непостижных красавиц тела, цветных
снов влагу, тепло по краям, внизу,
запасную пуговицу, пыльцу,
за отворотом века слезу, а за створками навесных —
персональную темноту,
непонятное, моль, проедающую насквозь
сердце пальто, повешенного на гвоздь,
дачный ключ, свидетельство, наготу.

И не набравшихся духу слов козырных,
отложенных на потом,
правоту каждый свою сохраняет, дающуюся с трудом,
правду, таящуюся от них.

Левой – прикрывая лист,
Правой – покрывая сплошь.
Cтержень, наклоняясь, грызть,
к сердцу приставлять, как нож,
пишущий не то. Погонь
за угол строки, тщета.
«Ты» – зачёркнуто. Наклон.
Длинная черта.

Монологи долин,
восклицания редких деревьев, и ты,
непрестанное «всё подчеркнуть» вдоль путей сообщенье,
на столбах монотонных двойные, двойные черты —
протяжённость прощенья.

Многоточия спящих, кавычки летящих поверх
птичек, птиц карандашных. Курсивы
тростника у мостов и листвы облетающий смех
некрасивый.

Ты по ходу садишься,
и время лицо за лицом
в приоткрытое небо сдувает,

ты садишься напротив тогда,
и в стекле уменьшаясь косом,
бывший свет застывает.

Тех, кто смотрел парады на ветру,
и тех, кто площади застал уже пустыми,
И тех, кто принимал обратно мишуру
в сохранности, вычёркивая имя
вернувшего, и тех, кто не вернул
бумажного флажка и кумачовой розы,
и тех, кто из земли расслышав гул
процессии, решил, что это просто
гроза, и тех, и тех,
недостоверных, – нас
считай своим, родная, поголовьем,
на спицы счёт нанизанных, страна.

Не округляй числа, не доверяйся «тьмы
и тьмы» примерному матросы,
костяшки, агнцы, вишенки, рабы,
хористы, мертвецы – шеренгами по росту
пришли, наперечёт, все как один, душа
к душе, в наследное именье,
предстать. Плечо к плечу. Дыша и не дыша —
как повелишь. Терпение к терпенью.

Как им там, наверху, безрукавным, росу отереть?
Да и не с чего : ветви заместо чела
черноту обрамляя и сами уже поредели на треть.

Как им шепчется там, безъязыким? И плешь
наклоняя, внимает ли небо речам,
или в водах летейских больничные простыни их полоща
позабыло себя самоё. Как им спится во мгле
шестизвёздочной, с видом на эти сады,
потерявшие всякую прелесть уже, на потёртую Гжель
облаков. Им альков – забытьё :

сны досматривать. Что им до наших сетей
календарных? Они широки для мальков,
и подавно – прощальных вестей …

Из Греции:
«Пыль, комары, сикаморы,
никто не ложится до часу.
Таблетки не действуют. К счастью, мне лучше».

Из Рима:
«Amore,
наружу – как в печь.
Из окна наблюдаю восходы священников вверх,
по ступеням палаццо,
так много ступеней. Читаю газеты.
На Азию снова походы».

«…cutorio.
Лето в последней красе.
Ты не пишешь. Я занял.
Забраться в такую дыру, не поверишь, Inferno.
Египетская фельдшерица с вязаньем
сидит у постели.
Открытую форточку здесь называют «открытка».
По-прежнему скверно».

« …молиться уже ни к чему. Назначение рая – забвенье,
и в этом ещё преуспею. «Забытка» – вдова, представляешь?
«Зола» – портупея.
Слова изменили значение. Их повторяя,
становится боязно. Most of us Russians or Chinese.
Je te raccompli, ma jolie, donc,
и солнца не гаснут. Прощаюсь».