Хельга Ольшванг - Версии настоящего

Скорее, скорее спускайся.
Как брошенный об пол сундук,
лифт грохнет, и звякнут лекарства
на столиках нижних старух,
а сами старухи с обеих
скамеек тебя оглядят,
сходящую, словно на берег
с кормы, оправляя наряд,
состроченный ночью, шумящий,
(матроска, реглан, габардин),
Пусть смотрят во след, как пропащей,
как юности, щурясь, как с мачты
дозорный, оставшись один.

Сидя напротив и полуприкрыв,
на клеёнчатом,
веки,
метро,
перелётном сиденье,
руки сложив, на коломенской ветке,
малины под марлей ведро
вместе с нею приходит в движенье —

поезд отходит.
И все-то желанья сбылись и уходят на убыль.
В детстве – о сахаре,
в юности – об офицере
и платье,
о прирубе, шубе,
чтобы поближе к родным, но и с мужем отдельно, фанере —
стены оббить для тепла,
об отцовском участьи.

Так убеждала, что лётчиком был испытатель, не беглым,
что и сама убедилась, уверилась.
В зрелости … Много ли? —
– пеплом
прируб и дом обратились, фарфоровым блюдцем на камне —
сын.
Насовсем
погостить улетел – испытателя машет рука мне,
ей … В замедлении поезд надземный, въезжая
в полдень, клокочет.
И колокол.
Путь поселковый. Старуха, старуха чужая
с ягодами на свету, и позвать бы,
прощенья,
дремлет,
за всё попросить,
не услышит.

Из храма выходящий прав
и счастлив. Правильно ступает
на всю подошву. Дышит не спеша.
И я за ним, завидуя, робея,
слежу, пока не скроется.
Наглядный,
недостижимый,
строгий прихожанин,
в тебя поверить легче, чем в незримость … недоскажу.
Смотри перед собой.
Точь-в-точь стюард,
что аккуратно дует
в спасательную трубочку жилета,
демонстративно щёлкает застёжкой
условного ремня. Аминь. Аминь.

Ничего не трогай. Оставь как было.
Пусть озёра валяются как попало,
Вавилонской башни обломки – буквы
городов, мерцающие из пыли,
пусть, разлегшись внизу на белом,
там Кавказ в ошейнике спит шоссе, там —
хоровое кипенье по минаретам.
Cтраны, сбившись бельём постельным,
пусть по-прежнему ждут развязки.
Не стирай, оставь их как есть, покамест.
Занимается тихим огнём пергамент.
Занимается мальчик на фортепиано
в комнате, мучаясь минуэтом.
Это и есть молитва.
Закат. Пшеничное полотенце.
В руке полководца дрожит указка.
Стынет ванна – купать младенца.
Фа Ми Ре. Да закончится день
на этом.

Исподволь, к себе, внутри
комнаты ночной – о ком
жалость?
О душе, клубком
в теле свёрнутой всему «умри»
разрешат, а ей одной, лишась
имени, покрова – быть и быть.
Кто она потом —
не слух, не опыт. Cпит,
А за приоткрытым ртом
тела, дальше выдоха – ничто.
Нечем слова вымолвить уже.
Что же я тогда и кто
зябнущей внутри душе?
Жалость к ней, сознание того,
что творится, но не предстоит,
кров невечный, дальнее родство
по отцу, который тоже скрыт?
Но, быть может, мёртвого к живым
жалость, к вечным – смертного, и есть
то, с чем остаёшься ночью здесь,
в жалость превращаясь,
в шелест, в дым?

Дерево говорило,
рекло,
нарекало (по имени),
снизу вверх, как река (вдоль себя), текло,
как речь уплывало (вело, корило),
пустоту покрывало,
как будто надламывало стекло.

Проникая в углы
(тушь на листе), расплывалась сень
древесная,
всё бледней становясь (очертанья вен
вдоль воздетой руки),
разлетаясь, как выдох
(а корни – вдох),
говорило
и речь свою в никуда отпускало дерево, чей поток
разновеликих ветвей и веток струился наверх, туда,
где верх и низ менялись местами,
даль,
с четырёх сторон подожжённая, как стена
крепости, крепкого тела (cтолпа, ствола),
ствол обступала (крепость). И всё, что не было
зримо, не было небом —
было
деревом, словом,
излившимся вверх теплом
земли, соком её, муравьиной дорогой в рай,
потерявшим значенье жестом
ветви (руки) за край
текста,
в поисках то ли точки,
то ли креста,
птицы,
звезды,
окончания речи – какого-нибудь следа
на пустой странице.

Пока ты здесь, я разглядеть пытаюсь
твоё лицо на свет. Пока не меркнет свет,
запоминаю.
Дальше – вечер. Я глаз не отвожу, и нет
такой последней тьмы, чтобы заставить
тебя исчезнуть. Даже сон несёт
твоё лицо сквозь странные свои
дымы и комнаты, пока не рассветёт.