Чеслав Милош - На крыльях зари за край моря

Прощай, природа
Прощай, природа

Словно наяву вижу, как разбивается детское мое мечтанье:

Итак, сидя-не-сидя за партой, я ныряю в пособие на стене класса, Фауна Северной Америки .

Братаясь с прачкой-енотом, гладя оленя вапити, гоня диких
лебедей над карибским шляхом.

Хранит меня чаща, в ней серая белка может неделю идти по верхушкам деревьев.

Но волею-неволею надо к доске, кто ж угадает, когда.

Ломок в пальцах мел, оборачиваюсь и слышу мой, таки мой, голос:

«Белее конских черепов в пустыне, чернее путей межпланетной ночи //

Нагота, и только, безоблачный облик Движения.

Эрос, вот кто сплетал нам гирлянды из цветов и плодов,

Плавленое злато из жбана цедил в закаты и восходы.

Это он вел нас посреди сладких пейзажей

С низкими ветвями над потоком, ладных взгорий,

Эхо манило нас всё дальше, кукушка сулила

Место, запрятанное в гуще леса, где нет печалей.

Взгляд наш уязвлен и вместо гниения зелень,

Киноварь лилии, синь генцианы горечавки,

Кожистая кора в полумраке, извилистость ласки,

Так, лишь восторг, Эрос. Уверовать в алхимию крови,

Вечные обеты дать миражам, земле детства?

Смириться ли со светилом без цвета и речи,

Никуда не рвущимся, никого не зовущим?»

Спрятал лицо в ладони, а класс за партами смолкнул.

Неведомый, ибо минул век мой и сгинуло поколение.

Сгинуло поколение мое. И города. Народы.
Но об этом чуть позже. А сейчас обряд мгновения
В окне отправляет ласточка. Тот юноша, неужто понял,
Что красота никогда не здесь и всегда лжива?
Глядит на свои палестины. Косят отаву.
Изогнулись дороги, под гору. Рощи. Озера.
Пасмурное небо с единственной ясной прядью.
Повсюду шеренги косарей в домотканых рубахах,
В портах темно-синих, выкрашенных, как велит обычай.
Видит, что вижу и я. Впрочем, был сметливым,
Смотрел так, будто память преображала вещи.
На бричке егозил, чтоб впитать как можно больше.
Откладывал, значит, искомое на черный денек,
Ради сложения из крох идеального мира.

Альпийская падающая звезда, Альпийский метеор
(Додекатеон альпинум)
Встречается в горных лесах на Рог Ривер.
Река эта, в Южном, стало быть, Орегоне,
Раскинула на труднодоступных своих берегах
Рай для охотника и рыболова. Черный медведь и кугуар
Водятся в изобилии на тамошних склонах.
Название идет от розово-лиловых цветков
С обращенным к земле пестиком, вверх лепестками,
Вкупе напоминающих звезду из журнала
Прошлого века, несущую тонкий сноп линий.
Реку же нарекли трапперы-французы,
Когда один из них угодил в засаду индейцев.
С той поры стала для них Ривьерой Плутов,
Беспутной Рекой, отсюда Рог в переводе.

Сидел над ее течением громким и пенистым,
Сжимая камни в ладонях, думал, что имя
Индейское того цветка останется неизвестным,
Как неизвестным останется имя, древнее, их реки.
Каждая вещь должна нести в себе слово.
Но не несет. Ничего не поделать.

Для кого ж Оняля руту высевала,
Ту вечнозеленую в шетейнских огородах?
Кому жаля рутяля вечером спевала,
Эхо разносило по росам, по водам?

И куда ж в веночке рутовом пошла она,
Юбку да из кофра брала ли с собою?
И кто на том свете-то индейском да узнает,
Что была Онялей, а стала другою?

Плач разодранного зайца наполнил лес.
Наполнил лес, в нем ничего не меняя.
Ведь смерть отдельного существа является его личной
проблемой,
И пусть оно разбирается с ней, как умеет.
Наш лес и его обитатели . Наш, нашей хаты,
Опоясан колючкой. Сосут, чавкают, цедят,
Взрослеют, гибнут. Мать равнодушна.
Если вынуть из ушей серу, то бабочка в хвое,
Расклеванный птицей жук, раненая медянка
Лежали бы внутри концентричных кругов
Вибрирующей агонии. Ее пронзительный звук
Заглушил бы стрельбу лопнувших почек,
И детям нашим, с земляничной полянки,
Не слыхать дрозда, трелей его, этих чудных.