Татьяна Мудрая - Рыжий пёс, бегущий краем моря

Август, месяц цезарей. Жарища, смерти подобная. Туман колышется вокруг, как ядовитая медуза, подметает щупальцами тротуар. Солнце еле глядит на волю: тусклая дыра в густом мареве, бледная небесная лепешка. Глинистая почва вся пошла трещинами, как такыр, трава иссохла на корню, большой каштан пожух и покорежился. «И лохмотьями бурой бумаги по асфальту листы шелестят», как писала женщина о давней осени. Дым едкий и злючий над всем земным шаром. Зловонный, колючий и пахнет пожаром.

Нет, людям еще ничего, хотя мы чихаем, перхаем и кашляем на весь благословенный город Минск и его окрестности. Вот кооперативному псу чистой дворняжной породы приходится туго: залез под днище одного из местных «бумеров» и носу не кажет, бормочет она еле слышно. Там и ест, там и спит, оттуда и брешет на окружающую действительность. Кормить его наши местные жители еще снисходят, сама видела, но насчет воды не очень-то догадываются, а ведь лужи вокруг — разве что его собственные.

Женщина по мере возможности исправляет положение: наливает воду из-под надетого на кран фильтра в глубокую плошку, выносит на двор и ставит под нос лохматому чудищу. Женщину зовут Иванна, это имя дали ей в честь хорошо забытого фильма про монахиню, богохульницу и партизанку. Полновата, седовата, малого росточка — глаз не зацепляется. Пес, рыжий, лобастый и большеглазый, ростом почти с нее, когда поднимается на задние лапы, чтоб лизнуть в нос или очки. Кличут его Барбосом, как и следовало ожидать, но Иванна из любви к брату Кадфаэлю зовет его Барбар и: в честь знаменитого коня. Барбоска-Барбариска.

Пес выползает из своего укрытия, пьет. Женщина почесывает его за развесистым ухом: он всегда принимает это снисходительно.

— И весь в репьях. Откуда ты их берёшь, интересно? Лопухов на всю округу один-два, а череда и вообще не созрела, — говорит Иванна, пытаясь распутать псиные лохмы. Один плод, из самых зловредных, прицепился к усам, она дергает его, почти уже достала — но тут пес гулко рыкает и мгновенно цопает неумелую радетельницу за кисть левой руки. Не так уж и больно, однако синяк обеспечен — клык продавил узкую ямку, и мясо в глубине уже темнеет.

— Ой, прости за превышение полномочий, — говорит женщина, слегка отстраняясь. — Лежи спокойно, я поняла. Не буду больше, ходи во всем безобразии. Что это на тебя вообще нашло, а?

«И ты прости, — слышится ей. — Чего не бывает между приятелями? Не удержался, знаешь. В следующий раз ты меня куснёшь — и квиты».

— Жара, мозги прямо друг с другом слипаются, — ворчит женщина. — Вот и слышится невесть чего.

И с тем уходит.

На следующее утро, когда она, еле продрав глаза, идёт по магазинам и на рынок, смрад горящих торфяников стоит уже непроницаемой стеной, собирая и пригибая к земле все прочие ароматы: гнилой помойки, пыли, бензинового перегара, прокисших молочных продуктов, обветренного мяса, пивной мочи. Смрадный пот укуренных «Кэмелом» мужиков. Кислый пот баб, сдобренный чужими феромонами.

— И большая вода ведь недалеко, жаль — гниловата; и болот всегда было куда больше, чем надо для счастья, — бормочет она. — Дьявольская ворожба, не иначе.

День проходит ни шатко ни валко, поздно вечером Иванне никак не уснуть — зудит рука, мурашки бегают по спине, уличные фонари розоватым своим светом гонят тьму. Средь ночи над миром встает луна: огромный нечищеный таз красной меди. И пёс гулко лает на него, будоража ночную тишину.

Тишина? Но откуда такая полная — будто сама нынешняя луна: ни рокота самолетов наверху, что заходят неподалеку на аэродром, ни гула моторов по шоссе. И какой странный свет падает с неба… Прохладный, как лепет дождя. Серебро и переливчатый хрусталь.

Пес б ухает почти ритмично, как в било ударяет. Словно на пожаре, думает она. Уж совсем, похоже, надрывается.

— Барик, помолчи, а то прибьют ещё! — тихо кричит в форточку Иванна. Уж она-то знает, как охотятся на таких. Сонная пуля в бок или петля на шею — и в приют поволокли. Там не могильник, там даже неплохо, только вот факт охолостят. Нам это нужно, Бар? Погоди, я сейчас!

Напялить холщовый балахон на голое тело, бросить в карман ключи, открыть и захлопнуть за собой дверь квартиры — минутное дело. Домофон внизу выкорчеван год назад, лампа в портале подъезда выбита позавчера: вход нараспашку, точно пустая душа, мрак на пороге удавкой на горле, ночь как беззвёздный мешок — в ней стоишь, не дыша.