Ирина Ива - Запрет на любовь, или Куда уходят детские слёзы

Дальнейшее вспоминается как сплошной кошмар. Костюм прилип к коже, вздулись волдыри. Всю ночь было очень больно, но еще больнее было утром натягивать колготки. Мы поехали в больницу на трамвае. Там, где прилип костюм, шрамы остались навсегда. Вот так и не заладилось мое житье-бытье в родительском доме.

Кто бы мог подумать, но моей близкой подругой, вскоре как я приехала, стала консьержка. Тогда ее называли лифтерша. Мы жили на первом этаже, и ее тумбочка, накрытая красной скатертью, была совсем недалеко от нашей квартиры. Помню очень хорошо эту светлую старушку, ее добрые глаза и белую пушистую шаль. Я прибегала к ней, когда родителей не было дома, когда обижал старший брат, когда было грустно, и, рассказывая ей про жизнь, позволяла себе плакать. Она жалела меня и даже любила наверно. И, пожалуй, была единственной, кто относился ко мне с пониманием. Ее подарок, пластмассовый Умка, стал для меня не просто игрушкой, а настоящим талисманчиком.

Как-то вдруг она перестала приходить. Мне ее очень не хватало, но спросить о ней не решалась. Зато с тех пор полюбила белых медвежат. На серванте стояла большая кукла, подаренная папиными родителями, но я ей не играла. А вот Умку любила. И ждала свою лифтершу и скучала по родной бабушке. Жила ожиданием лета и строчила ей письма. И это чувство тоски и ожидания прошло лейтмотивом через все мое детство.

Да, так было, но удивительно, что при всем этом я оставалась сильной девочкой, искусно научившейся прятать свою боль и скрывать от сверстников это недоразумение – нелюбовь родителей. Позже, уже во взрослой жизни, я как-то разоткровенничалась со своей школьной подругой. Она была изумлена, мы, говорит, всегда считали тебя любимицей у родителей. Но я и была любимицей, только у бабушки. И прекрасно знала, каково это жить, купаясь в любви и доверии. Так было до школы. И сейчас я благодарна судьбе и бабушке за этот фундамент личности, не смотря даже на огромную занозу, появившуюся от ранней разлуки с мамой и от ее предательства, как я тогда считала.

Второй моей подругой, как я приехала, стала девочка из нашего подъезда, немного постарше меня.

– Ты что делаешь в нашем дворе, – спрашивает она строго.

– Я тут живу, вон окна на первом этаже.

– Неправда, там живет семья, у них нет девочек, только мальчик и маленький ребенок в коляске.

Я решительно беру ее за руку и веду домой: «Теперь и я здесь живу».

Какое замечательное качество у ребенка. Непонятно почему папа всегда хотел сломать это во мне, уверенность и самостоятельность выбить, полностью подчинив мою волю. Как он это сделал с мамой. Или он просто мстил мне? За то, что я когда-то сбежала от него, выпрыгнув на ходу из поезда, прямо к стоящей на перроне бабушке, тем самым подарив себе еще год детского счастья.

Сейчас я понимаю, что в ту пору не жила свою жизнь у родителей, а пережидала, включая нечувствительность. Это началось вскоре после приезда, когда мои ожидания разбились о стены маминого отчуждения и непримиримости брата.

Сказать, что я скучала по бабушке и прежней жизни, это очень мало. Для меня это была катастрофа, крушение неоправданных ожиданий. Я попала на территорию тотальной нелюбви, и что бы как-то сохранить себя, периодически впадала в эмоциональный анабиоз. И получилась у меня такая раздвоенность бытия. Дома при родителях я была одна, а на улице и в школе – другая.

Я помню этот момент очередного маминого ужасающего холода, когда у меня впервые включилась заторможенность, и появилась замороженная маска. Противное, надо сказать, состояние. Потом это проявлялось почти всегда при общении с ней. Она думала, что я прикидываюсь, но это была непроизвольная защита наверно. Вместе с тем где-то в глубине души я ждала от нее примирения, и очень надеялась на контакт и сотрудничество. Но, мама, ни о чем таком даже не помышляла и постоянно сохраняла дистанцию.

Единственное, что мне нравилось, когда она меня заплетала и завязывала бантики, для меня это были минуты, когда мама была со мной и посвящала мне. И я даже не обижалась, когда она ворчала или нечаянно дергала, потому что в итоге всегда получалось красиво. Но потом волосы остригли, и даже этого не стало.

Помню, как мама все время тыкала пальцем мне по лбу, если я прищуривала глаз на солнце. Всегда неожиданно и всегда крайне неприятно. Что собственно было бесполезно. Я и по сей день прищуриваюсь. Вообще она любила покритиковать мою внешность, особенно, когда я стала взрослеть, и папа пытался делать мне комплименты. Что это было? Она чувствовала во мне соперницу за его внимание? Не знаю. Но, она мастерски научилась настраивать его против меня. Вовремя вставляя замечания, типа, я что-то не так прибрала или не то сказала. Действительно, со временем и, особенно с приходом подросткового возраста, теплые чувства к маме совсем угасли, и на смену молчаливой замороженной маске стало приходить нечто наполняющее меня презрением и к ней, и вообще к женскому полу.