Владимир Дергачев - Надеждой тешусь…

Пришёл шеф из солидного института, где действительно творили науку, но что-то там не заладилось, поговаривали – с самим директором. Но всё это были слухи, которые Михаила интересовали мало, да и к делу отношения не имели. Зато возможности подучиться ремеслу, как ему казалось, должны были появиться.

Всё сложилось несколько иначе, и будь у Москалёва побольше жизненного опыта, он должен был бы понять это намного раньше – сразу после первого оперативного совещания в отделе.

Продолжались эти оперативки невыносимо долго, не менее двух часов кряду, что впоследствии дало повод назвать их «Наумовскими чтениями». Вне зависимости от того, какой вопрос стоял на повестке дня – это могло быть предстоящее заседание Ученого Совета или любовная лирика Пушкина – длительность совещания была всегда строго фиксированной. Обсуждали планы работы отдела, согласовывали с институтскими, выдвигали новые проекты. Разговоров было много, попытки извлечь из них рациональное зерно были так же бесполезны, как охота на акул в водохранилищах под Москвой. Однако и особого вреда в них не просматривалось – никого, как поначалу казалось, шеф отдела не зажимал, свободу инициативе давал полную, даже настаивал на новаторстве, только вот результат… Попав в отстойник, большинство спокойно пережидало положенные им три года перерыва между двумя командировками, либо подыскивало местечко на стороне. Были и совершенно уникальные сотрудники, приходившие поутру к девятичасовой «проверке» и исчезавшие невесть куда до обеденного перерыва, а иногда и до конца рабочего дня.

Гонения на впавших в особую немилость начинались с всеобщего лёгкого шума, переходившего в приглушенный ропот, который сопровождался тяжёлыми взглядами в спину обреченного. Избранного на заклание стороной не обходили, некоторые даже демонстрировали искреннее сопереживание, что дело ситуацию ещё более устрашающей.

Апофеоз следовал за вешавшимся у входной двери объявлением, возвещавшим о проведении очередного партсобрания. В конце объявленной повестки дня, третьим пунктом и, как правило, полинявшими чернилами, было как бы невзначай вписано: личное дело такого-то. По наивности не понявший вначале грозного смыла впервые увиденного им текста, Москалёв, не ожидая никакого подвоха, спокойно отправился на первое из собраний, где присутствие всех комсомольцев считалось добровольным.

Услышанное потрясло его. Никакие контр-аргументы жертвы в расчёт не принимались, птичий язык видавших виды партийцев был цветаст, как краски первомайской демонстрации, а делавшиеся выводы обладали мощью и глубиной последних решений партии. Шансов у наказуемого не было никаких, только чистосердечное раскаяние и полное осознание вины могло смягчить праведный гнев инквизиторов и дать приглашенному на аутодафе последний шанс. Правда, попадались и «кремни», жёстко стоявшие на своём, не уступавшие «ни пяди» и изощрявшиеся в словесной эквилибристике. Бывало это в тех случаях, когда жертва заранее присмотрела себе отходную позицию, а поэтому спокойно мотала нервы уверенным в своей правоте «товарищам», с издевкой комментируя их доводы.

Через некоторое время поучаствовать в гладиаторских игрищах довелось и Москалёву – на первый раз в облегчённой форме, которую он пережил как обязательное лёгкое недомогание после прививки от какой-нибудь африканской болезни. В обед к нему подошёл уже шесть лет безвылазно сидевший в институте научный сотрудник, женатый, не член КПСС, а потому претендовать на длительную загранкомандировку никак не способный.

– Ты знаешь, – дрожащим от волнения голоса начал он, – мне тут предложили.. в общем, будет собрание, где будет рассматриваться моя кандидатура на кандидата в члены. Ты как, поддержишь?

– Легко, можешь не сомневаться.

Казалось, вопрос будет решён просто – Слава был вечно озабочен женскими проблемами, ссорами с многочисленными любовницами и выяснением отношений с ними по телефону. Его доверительные отношения с шефом отдела никого не волновали. Однако, случилось непредвиденное. Как выяснилось уже после собрания, девицы, гордо восседавшие в бухгалтерии, были давними Славкиными приятельницами и очевидно рассчитывали на большее внимание, чем простой телефонный звонок с просьбой поддержать его кандидатуру перед самым собранием. Славка явно просчитался – ему бы вскользь, в шутку упомянуть о собрании где-нибудь в курилке, и всё сложилось бы нормально. Он же решил перестраховаться и сделал это крайне неумело – полуофициально-полуигриво заявил о необходимости присутствия на грядущем сборе, где будет рассматриваться его кандидатура. В общем, нёс по телефону всякую чушь, совершенно забыв о свойстве человеческой натуры противиться всему навязываемому сверху, а именно так всё и было воспринято. Девицы взвились и заняли принципиальную позицию: Славу в кандидаты не пускать. Разгром был полный, выходило, что кандидатства ему не видать ещё года два, а может и больше. Причём в какой-то момент чаша весов чуть было не склонилась в его пользу, но при голосовании все комсомольцы, выступавшие как «за», так и «против», вдруг дружно подняли руки за предложение «отложить», а колебавшегося Москалёва, буквально взяв за рукав, заставили присоединиться к общему хору.