Анатолий Резанович - Полынь-вода

Стоит он на берегу реки и смотрит на прибывающую воду. Вдруг замечает на ней жирное красноватое пятно. Внимательно вглядывается и застывает: это пятно – отражение

его лица. Оно расплывается, уродливо морщинится, становится темно-багровым, жутким…

– Это я? – холодея от страха, спрашивает Евсей.

– Ты-ы! – гулко отвечает кто-то невидимый.

– Чего все красное?

– Это кро-о-вь!..

Немеет от ужаса Евсей: рот открывает, а слова сказать не может. Хочет убежать – ноги не слушаются. Закрывает глаза, но все равно видит свое кровавое лицо, по которому замедленно катят волны. Катят без шума, без звука, без жизни…

Река все полнеет, как и пятно, становится темно-багровой. Посередине ее то появляется, то исчезает что-то белое.

Напрягая зрение, Евсей видит в воде ребенка, Он плачет, захлебывается, тонет. И опять всплывает, тянет свои ручонки к Евсею. И кричит: жалобно, страшно…

Надрывный плачущий голос долго и безжалостно рвет душу Евсея. А потом все куда-то пропадает и наступает тишина, как на старом заброшенном кладбище. Эта тишина, кажется, тянется бесконечно. Она давит на виски, сжимает сердце. Становится жарко, невыносимо жарко. Дышать все труднее. Евсей пытается кричать, но вместо крика изнутри у него вырывается затяжной хриплый кашель…

Этот кашель разбудил Евсея. Не соображая, где он и что с ним, старик уставился в темный низкий потолок. Наконец, сознание стало возвращаться. Евсей с трудом поднялся, провел дрожащей рукой по широкой лысине, выпил кружку холодной воды и поплелся во двор – на свежий воздух.

Едва он вышел на крыльцо, как рослая худая овчарка, которая бегала по двору, остановилась, настороженно оскалилась. Евсей, не обращая на нее внимания, обвел воспаленным взглядом огород, на котором виднелись пчелиные ульи, устало вытер со лба пот и присел на стоящую у крыльца лавку: тело его била нервная дрожь.

– Не дай, Боже, помереть, – вспоминая страшный сон, прохрипел старик. – Не дай…

Поселя Евсея была в конце села, на бывшем болоте. Оно высохло, когда отгородили его от реки дамбой. Долгое время тут никто не селился. Евсей, вернувшись из тюрьмы, где отбывал срок за службу в фашистской полиции, первым на высохшем болоте поставил деревянный, неказистый дом. Жены у Евсея не было, детей тоже. В колхозе он не работал. Жил в основном с пасеки, выгодно продавая мед на районном базаре. Дружбы при этом ни с кем не заводил. Люди вечно угрюмого старика побаивались, сторонились, за глаза называли: «Немец».

Не хотели знать Евсея за темное прошлое и местные власти. Они долго не приписывали его дом ни к селу Рубеж, ни к соседней деревне Заболотье, между которыми клинилось бывшее болото. В конце концов, решили: раз Евсей в колхозе не работает, то он, значит, единоличник, а его хозяйство – дом, подворье и огород – хуторское, обособленное и в перспективе подлежит сносу. Другими словами, ничего и нигде регистрировать не надо. Вроде хозяйство есть, а вроде его и нет.

К удивлению властей, их решение Евсею понравилось – сам себе хозяин, а потому спросу никакого. Правда, иногда на местные власти он злился, обзывая их одними и теми словами: «Ссучились, комуняки!..» Эти слова были любимыми у Евсея.

На лавке он сидел долго, пока не почувствовал, что замерзает. Съежившись, собрался было идти в дом, как услышал чей-то разговор, вернее, обрывки фраз: «Вчера из Минска… Да… На работу? Через неделю…» Старик настороженно стал прислушиваться. Голоса были тихие. Это успокоило его. Он встал, стараясь ничем не выдать себя, подошел к забору, глянул в щель: стоят двое. Узнал Галю – дочку Николая Поликарповича и Ольги Андреевны Филановичей, по-уличному – Микулы, и Алексея – сына Городчанки и ее мужа Степана Федоровича Жилевского, прозванного после того, как попал в страшную аварию, сбив своим грузовиком толстенное дерево, Жильцом – производным словом и от фамилии, и от того, что выжил.

Евсей неприязненно подумал: «Снюхались, места другого не нашли». Тихо отошел, потоптался, кашлянул в кулак. За забором притихли. Старик зашаркал к калитке, открыл, сухо выдавил:

– Кто тут, не узнаю…

Парень промолчал, девушка смущенно улыбнулась, откинула назад свои густые темные волосы, спросила:

– Вы чего не спите?

Евсей ухмыльнулся:

– Не спится, милая, не спится…

Он уставился на Алексея. Парень отвел взгляд, взял под руку девушку.

– Пошли отсюда.

Они ушли.

«Вот оно, чужое семя… – Глядя на рослую, плечистую фигуру парня, старик зло плюнул и поплелся в дом. – Ни здравствуй тебе, ни до свидания…» На пороге он повернулся, еще раз оглядел двор, огород и лишь тогда захлопнул за собой ржаво скрипнувшую в ночной тишине дверь.