Иван Кондраков - Рассвет Земли

Но ребята редко со мной говорили. И я не понимал почему. Как будто они меня отвергали. Как будто они не считались с моим мнением. Как будто меня вообще не было, не существовало. И мне было больно, очень больно.

Эту боль я копил внутри. Иногда она прорывалась наружу сквозь гнев и слезы. Но тогда меня не понимали совсем. Я же такой спокойный, как я могу так реагировать? И начинали меня бояться.

– Пойдем погуляем? – звал я кого-то из своих друзей и знакомых. Мне отвечали отказом.

– Нет, я сегодня не могу.

– Нет, мне нужно делать уроки.

– Нет, мне мама сказала не выходить из дома.

Я, конечно, все это принимал. Но мне было грустно, очень грустно. Что же мне сделать, чтобы со мной начали общаться? Как мне изменить себя? Что натренировать? Может быть, лучше учиться? Может быть, тогда меня примут и полюбят?

Я учился все лучше и лучше, но, казалось, пропасть между мной и друзьями все увеличивалась. А боль никуда не уходила. Она только копилась внутри. Что же делать?

Мне даже не приходило в голову с кем-то об этом поговорить. Это же мои проблемы, какое дело другим людям до меня? И с мамой я этим не делился. Ведь я же хороший сын. У меня же нет проблем. Я не понимал, что этим можно делиться. Я не понимал, что об этом можно говорить. Я не понимал, что с этим можно справиться. И я молчал. Спокойный, умный и хороший. Отвергнутый, непонятый, одинокий.

Молчал…

Мне снились непростые сны…

Я шел по коридору, и перед самым моим носом захлопнулась дверь. Я глубоко вздохнул. Это была уже двадцать седьмая дверь, которая мне не открылась. Я был обескуражен. Я ведь просто хотел счастья. А мне сказали, что у счастья есть дверь.

И вот я шел по этому бесконечному коридору и пробовал открыть каждую дверь. Одни двери не поддавались, за другими оказывалась пустота, третьи просто приводили обратно в коридор.

Я уже сбился со счета, кажется, это была уже трехсотая дверь. Или уже трехтысячная?

Но я продолжал идти. Потому что мне очень хотелось счастья, и оно стоило того, чтобы к нему стремиться.

Хотя в этом я иногда сомневался.

Разрывающее изнутри чувство щемящего одиночества постоянно меня терзало в школе. Может быть, оно началось и раньше, но этого я не помнил. Но я хорошо помнил, как шел из школы домой – грустный и одинокий. Особенно когда, запоздав, брел к автобусной остановке один. Я чувствовал себя одним на всей планете, хотя дома меня и ждала любящая и заботливая мама. Но чувство ненужности постоянно меня сопровождало.

В школе несколько лет подряд я был дежурным по кабинету информатики и раз или два в месяц убирал кабинет после уроков. Мне нравилось это делать. Так я чувствовал себя нужным. Я понимал, что делал что-то полезное для людей, осознавал свою ценность. Поэтому мне очень нравилось подолгу и тщательно мыть пол, вытирать пыль, расставлять все по местам.

Если не это, то зачем я вообще нужен? Зачем я нужен на этой планете? Зачем я нужен такой – необщительный, замкнутый, весь погруженный в себя? Как я могу быть такой кому-то интересен? И как вообще кто-то может обратить на меня внимание? С такими мыслями я медленно и печально шел домой.

Мне мало кто звонил и приглашал куда-то. Каждое приглашение я воспринимал как праздник и радовался ему, как ребенок, хотя был уже в старших классах. А может быть, я оставался где-то внутри себя ребенком, одиноким и брошенным. Почему я себя таким чувствовал, я не знал. У меня же были папа и мама. В общем-то, у меня были друзья, с которыми я иногда виделся, и в целом хорошо проводил время. Но в одиночестве – а практически всегда я и был в одиночестве – я чувствовал себя покинутым и ненужным, и это разрывало мое сердце.

Потом я стал называть первые двадцать лет своей жизни темными. Такими они и были, хотя мне иногда казалось, что это не только про первые двадцать лет.

Изменения начались после двадцати, когда случилась одна, вне всяких сомнений, прекрасная история.

По всем рейтингам я был одним из лучших студентов механико-математического факультета МГУ имени Ломоносова, если не самым лучшим. Я очень любил математику. Разбираться в доказательствах, видеть красоту и стройность математической мысли доставляло мне истинное удовольствие. Я уже и сам доказывал новые теоремы и гипотезы. Часто сами преподаватели обращались ко мне за помощью. Мой научный руководитель очень меня ценил и видел во мне большую перспективу.