Игорь Мощук - Фабула. Монология в двенадцати меридиях

Отлично помню, как и когда я легализовал у себя в голове смерть. Мне тогда было, наверное, лет восемь, а может, и того меньше. У меня до сих пор крайне хреново с определением возраста детей, и я не уверен, что отличу восьмилетнего от двенадцатилетнего. По этой причине, в частности, мне так и не удалось поставить Гумберту Гумберту окончательный внутренний диагноз относительно того, педофил он все-таки или нет.

Так вот, я был совсем маленьким и вполне заслуженно именовался ребенком. На этом основании бабушка читала мне какую-то детскую книжку. Ума не приложу, зачем в детских книжках пишут про смерть. Специально ли это делается, чтобы дети с раннего возраста приучались к мысли о бренности жизни, или тут налицо преступная неряшливость авторов – сие мне неведомо. Убежден, что доктор Спок на пару с Макаренко всё на этот счет уже давно растолковали. Короче говоря, знакомство с таким основополагающим явлением человеческой жизни, как смерть (хотя очевидно, что смерть не является частью человеческой жизни, так же точно как штанга есть разновидность удара мимо ворот), у меня случилось через посредство детской книжки и бабушки, которая несколько лет спустя личным примером показала, как оно бывает на деле. Я как-то сразу врубился в суть этой невероятной подставы и много часов кряду неутешимо рыдал, лежа на кровати. С тех самых пор данный вопрос в моей личной картотеке числится под грифом «окончательно ясный». Могу уверенно сказать, что легализовать в своей голове ипотеку через двадцать лет после эпизода с детской книжкой мне было намного сложнее, чем примириться с мыслью о смерти в восьмилетнем возрасте. Ведь в случае с ипотекой есть хотя бы иллюзия выбора. Не знаю уж, почему нашего героя не познакомили правильным образом со смертью в детстве (здравствуйте, меня зовут Дима – здравствуй, Дима, меня зовут Смерть, я жду тебя через много-много лет, а пока расти, взрослей, наслаждайся жизнью и будь счастлив), но смею утверждать, что с этой невеселой перспективой он не примирился до сих пор. Мудрый и наивный одновременно, как наши далекие предки, Миронов так и не смог принять жизнь на основе конечности и неповторимости.

Не убежденный общественным мнением и не сломленный основополагающими догмами, мой добрый друг Дима, решил, следуя своей природе и странному хобби «размышлять», прикинуть, как бы половчее не умереть. А если умирать все-таки придется, то надо устроиться так, чтобы смерть не стала решительным концом фестиваля. Всегда ведь есть какие-то варианты, не так ли? Все же деловые люди, можем договориться. Покажите, наконец, где касса! Дима думал-думал и надумал. Что именно?

Вот тут мы и переходим плавно к самой сути устройства системы «жизнь – смерть – жизнь», которую Миронов тщательно скомпилировал из множества источников, подрихтовал под себя, прогладил логические швы утюгом пофигизма и выдал на суд товарищей в виде множества разрозненных высказываний там и здесь. Мне, как терпеливому слушателю, близкому другу и прожженному скептику (в школе я увлекался Дмитрием Писаревым и теперь не верю на слово даже Пушкину), досталась изрядная доза этой теории. Я так часто слышал Димины размышления о жизни, смерти и посмертии, что теперь смело могу читать на эту тему цикл лекций для студентов. Что-то типа «Космогонии Миронова» или «Трансфизического устройства мироздания». Третий курс, второй семестр философского факультета, одна лекция в неделю, письменный зачет.

Моя память все же не настолько цепка, а ум не настолько свеж, чтобы детально изложить историю создания Диминого «учения». Вроде бы все началось с НЛП – нейролингвистического программирования. В наш век цифровых, постоянно обновляющихся технологий и инфляции любой информации НЛП успело морально устареть еще до того, как стало модным. Мой же беспокойный товарищ схватил если не самый пик (который пришелся на период нашего студенчества) повальной истерии по этому поводу, то, видимо, лишь начальную фазу ее спадания. То есть каждый встречный-поперечный уже не стремился, взяв тебя под локоток, рассказать про суппозитории… эээ… в смысле, пресуппозиции и латерализацию мозга, но курсов и мастер-классов по НЛП в нашем городе было явно больше, чем нужно здоровому обществу. Я уверен, что Диму в первую очередь интересовала манипуляторная составляющая этой щеголеватой паранауки. Ведь, став адептом тайного знания, заложенного в нее (ну как тайного – 15 000 рублей тренинг стоил), можно было получить доступ к механизмам успеха и секретам мотивации. Постичь язык тела и освоить магию невербального. Научиться определять ложь по движению зрачков собеседника и скрывать свои собственные эмоции под маской безразличия. Мой друг всегда стремился идти коротким путем. Он, в целом, был убежден, что есть где-то такая книга, в которой правда обо всем на свете нарезана тонкими ломтиками и ее не придется грызть зубами, выдирая крупинки истины из породы наносного шлака ложных смыслов. Ну хорошо, не одна. Может, пять книжек и два тренинга. Помню, курсе на втором Дима заявил, что отныне будет читать только мемуары великих людей и нравоучения Честерфилда. В этот же самый момент я решил не притрагиваться ни к тому, ни к другому. Для себя я выбрал совершенно иной гносеологический метод. Он труден и подразумевает формирование своей собственной, уникальной картины мира и сетки этических координат через внимательное изучение огромного количества самых разных книг. Со временем я утвердился во мнении, что из каждого прочитанного текста, даже очень хорошего, можно вынести лишь моральный императив, общее впечатление, послевкусие стиля и, если повезет, пару метких идей, которые всерьез резонируют с твоими собственными. Только тот, кто честно покусан пчелами, знает, что такое хороший мед. Так и я, наполняясь по капле чужой мудростью, намешал у себя внутри поистине авторский коктейль.