Игорь Мощук - Фабула. Монология в двенадцати меридиях

Вот таким примерно образом мой дорогой друг Дима и пытался ужиться с реальностью, находясь в вечном поиске лакун, прорех и лазеек в ее отнюдь не безупречной плоти. Вооружившись, подобно шестирукому Шиве, двумя разящими мечами, имя которым «альтернативная мораль» и «бесстрашная паранойя», он кроил и резал мироустройство ровно так, как удобно именно ему. Никакой устоявшийся порядок вещей не был для него догмой, а размышления из серии «мы будем делать так, потому что мы делали так всегда» вызывали только презрение. При этом Миронов очень уважал правила, которые устанавливал сам, а уж личные традиции плодил не хуже английских монархов, что не мешало ему еженедельно менять религию и мировоззрение, заимствуя то и се из разных учений и теорий, чтобы сшить прочными нитками своей безупречной логики этакого философического кадавра.

Есть еще пара вещей, которые необходимо знать о моем друге. Во-первых, он единственный из известных мне людей, кто выделяет мыслительный процесс в отдельный вид деятельности и времяпровождения. То есть у Димы в ежедневнике отмечено, что он с восьми до девяти утра медитирует, а с девяти до одиннадцати думает. И это принципиально разные процессы. Обычно люди «думают» как бы все время и по ходу какого-то основного занятия, но только не Миронов. Так обычно писали в древних книгах про ребят, вроде Будды, и ему подобных, мол, «предался размышлениям». Например, Ганеша, сын все того же Шивы, лишился головы, охраняя покой отца, когда тот «удалился для раздумий в пещеру». Иисус любил отправиться в пустыню для молитвы и уединения, Мухаммад « рассуждал» на вершине плоской горы Хира, и никто не смел его тревожить. Я слышал, что Сталин по утрам «думал» в своем кабинете. Каждый день по два часа. У него прямо в распорядке дня так и значилось: «думает в своем кабинете». За этим же подозрительным занятием были замечены Ришелье, Черчилль и Фома Аквинский. Все это звучит довольно естественно, когда речь заходит о пророках, святых отцах и великих тиранах. Но в нашем случае болезненной склонностью к отвлеченным рассуждениям страдал самый обычный страховой брокер из Питера. Странновато, не так ли? Привычка избыточно думать завела бедного Диму в такой запутанный лабиринт абстрактных размышлений обо всем на свете, что наступившая следом депрессия, на мой взгляд, была совершенно неизбежна и без помощи предыдущих инкарнаций. Ведь, преумножая знания, мы преумножаем печали, а преумножая думы – преумножаем скорби. Счастливым может быть только круглый идиот, у которого не хватает мозгов на естественную мрачность. И разумеется, нет ничего удивительного в том, что, долго думая, невозможно надумать ничего хорошего. Особенно если ты параноик.

Во-вторых, Дима так и не принял данность физической смерти во всей ее полноте. Просто не смог примириться с мыслью о том, что когда-нибудь его не станет совсем. Современное мышление, отравленное постмодернизмом, агностицизмом и мультикультурализмом, с той или иной степенью успешности умудряется адаптироваться к мысли о смерти как о чем-то неизбежном и непреложном. Люди, как ни странно, способны в большинстве своем принять трансцендентность как факт, убедить себя раз и навсегда в том, что смерть есть окончательный конец всему, и размышлять о том, что будет «потом», решительно не имеет смысла в силу полной непознаваемости. Наши предки были куда более любознательны по части всякого потустороннего и вели с ним развернутый диалог, в отличие от нас нынешних, которые способны только поклониться неизбежному и необъяснимому. Я не скажу нового слова в культурологии, предположив, что именно страх смерти побудил древних придумать многочисленные версии существования загробной жизни. Египтяне, говорят, сильно радовались и танцевали, когда кто-нибудь из их родственников отходил наконец в царство Осириса. Мол, там прохладно, блэк-джек и шлюхи. Возникает, правда, вопрос, почему же все египтяне весело и с танцами не передохли в таком случае сами собой. Про индуистов с их «удобной религией» и мусульман, которым «с гуриями рай сулят на свете том», вообще говорить не приходится. Во всех конфессиях прослеживается малодушная мыслишка о том, что и после смерти якобы вполне можно устроиться совсем не хуже, чем при жизни, если иметь нужные связи. Втянув носом пыльный и вонючий эрмитажный воздух в скифском зале, я чую перемешанный с хлороформом запах лицемерия, ведь тут у нас, кажется, наблюдается явный конфликт вероисповедания и инстинкта самосохранения. На кой ляд (хм, может, именно в этом кроется ответ на все вопросы и мы имеем дело с происками черта?) мы так ожесточенно цепляемся за земную жизнь, если там, наверху (внизу, сбоку?), настолько зашибись? Сдается мне, что моралистическую составляющую на тему «жить надо праведно» христианские мыслители прикрутили намного позже (ну чтобы подданные церкви при жизни не шалили), а изначально вся эта загробная канитель была выдумана из элементарного страха перед неизбежным «ничто».