Кристина Риц - Девичьи рецепты

Она не отпускала из души надежду, что Семен Михайлович непременно сделает ее с Ташей главным предметом своего внимания. Но ждать неведомо сколько было невыносимо. И однажды его равнодушие проступило въяве. Таша горела от температуры, и, как на грех, за ночь все жаропонижающие сиропы кончились. Нужен был врач, лекарства и поддержка, но у Семена Михайловича была важная встреча с будущей аспиранткой. Пружина терпения, сжимавшаяся под давлением равнодушия в течение последних трех лет, не выдержала. И Настя сорвалась совсем не по-шекспировски, а очень по-русски: она позвонила маме, вызвала такси, собрала Ташу и уехала к родителям. Как оказалось, почти на год.

В течение первых дней после этого события оба наговорили, как это часто бывает, лишнего, в выражениях пристойных, но от этого не менее обидных. Она винила Семена в том, что его любовная одиссея, видимо, не имеет конца, он упрекал ее в том, что она совсем опенелопилась, после чего каждый перетолковывал упреки в свою пользу.

Чем больше времени проходило с того дня, тем проще становился рисунок ее супружеских запутанных отношений. Семен Михайлович жил в их квартире, изучая дневники давно ушедших в мир иной людей и не желая совершать никаких поступков в отношении живых девочек. Настя корила себя, обожала дочь и, уставшая от обступивших ее вопросов, не понимала, что же ей делать. Жаль ей было семьи, которая рушилась, жаль было Ташу, а еще было жаль свои грезы о единственной любви, об одном на всю жизнь замужестве, о единственном мужчине. Это «жаль» мешало ей принять решение, в то время как Семена Михайловича вполне устраивала необременительность его нынешнего положения.

Замусоленные до дыр вопросы не давали Насте передышки. Она замужем или нет, если живет с родителями почти год. Подавать ли на развод, если ее чувство к Семену всё еще приступами брало верх над разумными доводами? Что делать с работой и как объяснить Таше всю эту сложную геометрию любовных фигур?

Телефонный звонок своим бряцаньем прогнал вопросы, добавив в ее голос задора, пусть и чуть напускного:

– Привет, мам.

– Настюш, хорошо, что ты дома, – пауза, последовавшая за таким приветствием, больше походившим на ласковое поглаживание по голове на расстоянии, выдала тревогу. – Дед не ест второй день, сегодня не вставал совсем. Врач приходил, но как всегда: «Что вы от меня хотите? Ему же девяносто…»

– Пусть не завидует. Дед еще крепкий, – и несколько нервно продолжила. – Думаешь, не справится? Давай сегодня я подежурю, а ты заберешь Ташу из садика.

На том и порешили.

Среди многочисленных дедовых внуков Настя была далеко не младшей, но, безусловно, самой любимой внучкой, и это было взаимно. Ей нравилось произносить старинное имя деда – Илларион Николаевич, перекатывать звуки через двойную «л», затем рычать на «р» и мягко утихать через гласные и согласные до мягкой «ч». Переживший голод двадцатых на селе, жар мартена в войну, смерть семерых малолетних детей, он вместе со своей Феклой Гавриловной вырастил тех, кому суждено было выжить. Его супружница, которая была двумя годами младше него, умерла в семьдесят три. Год после ее смерти дед думал о том, как воссоединиться с дорогой ему Феней. Старший сын переехал к нему, караулил его от глупостей, и через год дед нашел какую-то нить жизни (внуки), ухватился и продолжал жить. Настя рассчитывала и на запас сил у деда, и на его желание дожить до ста. Еще месяц назад он с лопатой в руках копался в саду, пусть и останавливаясь и опираясь на черенок, как будто повисая на ней.

Настя часто бывала у деда, она любила слушать его старинные истории про украинскую деревню с почти гоголевскими ведьмами, после рассказа о которых он мог перескочить на новости городские и заграничные. У них был свой ритуал: Настя целовала его щеку, а он брал ее руки и грел: «Ой, Настя, холодные какие руки. Худенькая ты очень. Надо есть получше, моя хорошая». О чем бы он ни говорил – о неблагополучном состоянии государственной экономики или о случившимся за доминошным столом споре, – в его словах эхом раздавался почти столетний опыт и в то же время была какая-то невидимая глазу, но чувствуемая нить к современности. Он смотрел на мир с интересом и участием. Настя гордилась, что во главе многочисленных тетушек и дядюшек, двоюродных и троюродных братьев и сестер был глава семейства, настоящий патриарх, мудрец. Настя дорожила дедовой любовью и тем, что дед просто был жив. Слепота, уже несколько лет подбиравшаяся к нему, не мешала ему свежо и смело смотреть на мир. Но Настя понимала, что девяносто есть девяносто, поэтому решила сообщить Семену о состоянии деда. Тем более что дед первый, кто увидел ее нынешнего – или уже бывшего – мужа, когда тот впервые провожал Настю из института домой. Настя нарочно не пошла домой, а отправилась к деду, потому что с трудом соображала, зачем этот взрослый человек идет за ней.