Людмила Захарова - Осколки мозаики. Роман-фэнтези

4. Приглашение

Факир повертел книжку, вздохнул, зная заранее, что все это бред сумасшедшего. Расстроенный, раздвоенный, раздробленный мир. Неприятие Реальности, изгнанной из свиты, и беспокойство при отсутствии оной. Оставьте досужие домыслы. Автор, с сожалением взглядывая на гостя, ответит: «Надо почувствовать это, чтобы понять». Огромный земной шар раскачивался из крайности в крайность, а росток наблюдал, неподвижным оставаясь. Шальной полет. Мир вывернулся наизнанку, а семя прорастает, ничему уже не удивляясь.

Человек, вполне материализовавшееся существо, перелистает страницы, пусть даже левой рукой, и устремленная печаль взметнется над разбитой чашей, уткнувшись в несуществующую даль, над жизнью прошлой, настоящей. Зрачки расширяются, раздвигая золотые крапинки, он уходит блуждать по крышам, не задумываясь, ныряет в голубоватую призрачность, приминает облака; возвращаясь к дому напротив, находит узкие тропинки, пробирается в муравьиные катакомбы: темно и тесно.

Слова, венчающие новую страницу, водоросли строк запутывают невольно, затягивают на дно, но в это же время дежурная сущность отвечает на вопрос из мягкого кресла, неосознанно приласкав. Серые тени у глаз выдают ненасытную страсть: «Еще несколько строк, милый». Еще несколько строк, умоляя, пробьются в сумерках, но утром их не удается вспомнить, только смутное впечатление будет недолго злить. Именно поэтому невозможно обойтись без свиты даже простому смертному. Хранитель впитывает дыхание, собирает с висков пряди, мантией крыльев закрывая бездну отчаяния, мрак которой касался их не раз. И для всевидящего ока случаются затмения. Душа, связанная кровеносными путами, не умеет постичь смысл простого существования. От этого все беды. Поэты, покинув золотистый овал души, ищут слова, понятные людям. Легенды хранят в пещерах снов явление несбыточной мечты, странствующей из века в век.

Алфея знала свое предназначение и порой опасно шутила. Ангел с удовольствием вспоминает былое восхищение красотой, ставшей вдруг преступно утонченной для двадцатого века, лишней, разгромленной на мелкие крохи, втоптанные в грязь животной похоти. Горькая случайная усмешка искаженных душ не стоила внимания. Осмысленное на небесах, не помнится на земле грешной, лишь ядовитое дыхание вокруг. Давно она так безмятежно не засыпала без молитвы, без упования. Хрупкое тело таяло в крылатых объятиях, одеяло соскользнуло, разбудив мужа. Черный гнев, рвущийся из души, заливал, лишая его света и прозрачности. Он перестал существовать для Творца. Конечно, и он сожалел о бессмысленности опыта смирения, прервать который хотелось. Да не по своей же воле! Слабеющий выдох поплыл долгим стоном по комнате, напоенной суетой живого ужаса. Дыхание остановилось, тело упало на постель. В ту ночь было по-земному больно, но она не умерла, реанимация работала, наступая на босые ноги. Хранитель не понимал, как она проскользнула сквозь него, почему ее не было нигде, сидел на краешке дивана и старательно чистил перья, поджидая возвращения. Обреченный вдох вернул его из забытья, она улыбалась ему, а в глазах ее все еще мерцала тысячелетняя тоска, стремительный поток взлетов и падений. Она теребила его потемневшие крылья, он повел плечом, как бы говоря: «Не трогай меня, ты не можешь меня видеть и понимать небесную речь».

– Могу… я вспомнила.

Он вздрогнул.

– Это плохо, совсем худо, тут я совсем бессилен.

Алфея вздрагивает от прикосновения, пристально вглядываясь в редкие светящиеся окна, как шаль прижимает к себе крылья, запрокинув голову, удерживая Хранителя, долго приходит в себя, оторвавшись от чтения. Книжка уткнулась изломанным лицом в пол. Печальные черные змейки строк поглощает пылевсасывающее покрытие, не отличимое от ковра. Скупая на нежность грусть тает в обращенном к нему взгляде.

– Какое счастье, что ты есть. Позволь мне никого сегодня не видеть. Я устала от интриг. – Она подбирает ноги под себя, чтобы развернуться к нему, стоящему за креслом. – Что нового может быть в жизни двух неразумных юнцов, двух мятежников? Я эти жизни уже прожила и не без помощи назойливой свиты. Я забыла вкус одиночества, – настаивает она, забавляясь тем, что ее пальцы проскальзывают сквозь нимб и путаются в золотистом пухе тончайших волос.

– Что поделать, ты не научилась скучать. Каждый день неповторим, непредсказуем, даром нельзя пренебрегать. Прошу, не читай старые письма. Их адресаты стерты временем, забыты.