Денис Шпека - Видеть здесь тебя – вот что поистине мне непривычно. Ведь тебя никогда здесь не было

Достигнув того же градуса наклона, что сумел измерить в ее крови через кожу, он остановился, заметив вывеску Tabac. Давно же он не употреблял чего-то номинально законного. Резко ступив в комнату, он подобрал чью-то тлеющую сигарету ради того, чтобы это маленькое действие вернуло едва слышимый запах его мечт, хотя бы его. Всего на секунду детский смех с улицы смешался с синим пламенем сухого спирта и с женскими стонами, приглушенными, будто бы из глубины бассейна. Я как наблюдатель нахожу это странным, ведь все спят. Но здесь никогда не утверждается обратного.

Мне интересна не эта книга, не ее издание, а слова внутри. Слова как заклинания. Поэтому все мои слова – это прошлое, Невозможное. Я сам выедаю себе мозг. Но я знаю, как связать нас ими, моя девочка. Бессвязно связать.

С сигаретой меж пальцев, он начал водить руками в воздухе, выписывая мелодии, будто рядом спрятался терменвокс. Если она когда-то и играла там, то в его душу возвращалась, не стучась, сарабанда, сменяя лакримозу, но трипхоповый гул в ушах лишь нарастал. Протрезвел? Я более не раздвоен, расчетвертован в этой комнате? Хорошо.

Возвращайся, когда захочешь меня настолько, что тебе будет все равно, скучно от слова «совсем», кто и когда изыдет в свет сквозь тебя. Святые попросту не рождаются в этой вони разочарований.

Для трезвого понимания кто есть кто в современной литературе достаточно просто помнить, что в Hôtel Costes, в комнате Артюра Рембо, время перечеркнуто как явление и, пока очередные таланты окучивают славные Пулитцеровские премии и стремительно забываются, в этой чудесной и чудовищной вселенной лишь успевает истлеть сигарета в его руках. Вы вечно звоните в колокол по тому, что ищите и находите свой второй дом, но если и иметь второй дом – то только подобный. Если бог существовал, он сейчас был бы где-то здесь, занимался тем же самым.

В мою голову только и шепчут, что кто-то умер. В каком из смыслов?

Если бы в моей книге играла музыка, если бы вы только могли видеть все это, было бы куда проще. Лишь тогда опыт погружения был бы полон. Знайте, на протяжении всех этих предложения я слышу, как кто-то, что-то нестабильно крадется. Такой скрэтч очень режет даже мое привыкшее ко любым речам ухо. Как бы я хотел, как надеюсь я, что меня здесь не найдут.

В огромной ванной слышно веселились и грустили безымянные пока нимфы, разбивая там сад из пленивших их беспокойств, скорби, подзывая его присоединиться. Я не просил стирать мои вещи, но они порошка, еще, еще и еще. Они так хотят вдыхать его, плясать голышом. Они не любят кокаин – им просто нравится, чем он пахнет. Я ступаю к ним по разлитой на и без этого скользкий пол воде, кривоватый напор которой емкости в номере не в состоянии вместить. Другие бы в ней уже утонули, но мне она по колено.

Одни голые, голые бляди. Голая правда. Сомнительные образы беззвучных времен. Мне уже давным-давно все равно на эту книгу. Нет, не напоминай. Мне интересна не она, не ее издание, а слова внутри. Слова-заклинания.

В такие холода мне нужно лишь соответствие смерти. Я знаю точно: здесь мы не обнищали духовно, как может показаться, ведь были нищими в момент, когда первый его камень был заложен в наши сердца.

Из-за перепада температур на окне, а потом и зеркале в ванной смущенно проявились отпечатки ее рук. Кажется, именно так с ним общается печальный свет луны его молодости. Я курю в это окно и тяжелым пеплом посыпаю ваши бездарные головы. Ее голову.

Я помню детство – это значит, что я до сих пор богат. Помню, как сердце вырывалось из моей груди – однажды я действительно был влюблен.

Артюр смотрел в окно на монохромный город настолько широко, насколько умел, будучи подсвеченным изнутри и снаружи, одинаково ярко, светом собственной звезды из тропика Водолея, и молил ее скорее погаснуть. Она в это время целовала асфальт, уверенная, что это он. Окурок окончательно затлел только на ее скривившейся ахиллесовой пяте.

– Дай мне рассказать о себе, но не так, как делают это другие мужчины.

Вокруг нет стен. Артюр Рембо выходит из отеля впервые за ночь. В его руке нитка. В зубах – игла. Он зашивает себе глаза и распускает бутон желания отправиться в путь наверх, а не в погоню за смыслом.

Свой путь ловца измерений.

Артюр построил внутри себя храм и теперь ищет в него вход. Видно, как сосредоточенно он обходит Вандомскую колонну ровно три с половиной раза, придав больному телу развитие, вращение по спирали. Он явно находится в моменте от того, чтобы направить себя в сторону Гранд-опера. Игла выпадает из кармана, проникает сквозь узкую щель, достаточно самоуверенно пронзает отсутствие слабых сторон у книги. Кажется, что это происходит незаметно для всех, но он оглядывается и видит за спиной помешанных последователей. Они – его необрубленный пуп. Артюр оглядывается вновь и улавливает карнавальную природу марша, который он ведет за собой. В марше кипит жизнь, но так кипела жизнь только в польском гетто.