Денис Шпека - Видеть здесь тебя – вот что поистине мне непривычно. Ведь тебя никогда здесь не было

Жуткая боль окропила своим семенем и мою грудь. Я по инерции взялся за сердце той же рукой, которой лапал и, сам не сознавая, пытался включить сердце чужое. Конечность и без перчатки взаимодействовала с белым халатом предсказуемо – через секунду я был окрашен в цвета флага восходящего солнца. Солнца мертвых. Сомневаясь, но все же выйдя на холод, чтобы отдышаться и побороть тягу хотя бы к курению, я стеснительно, но чуть менее, чем обычно, оглядел синелицых зевак, что таращатся на процесс через окно. Их едва ли сумасшедшие мотивы дают на минуту сосредоточиться в это время суток. Как воск под солнечными лучами, днем я оплываю, а ночью твердею: от такого чередования я то распадаюсь, то вновь обретаю форму, подвергаясь метаморфозе при полной инертности и праздности. Неужели это и есть искомый результат всех моих чтений и обучений, итог многих (многих?) бессонных ночей? Лень притупила мои восторги, ослабила мои желания, истощила мой азарт. Тот, кто не потворствует своей лени, кажется мне чудовищем; я напрягаю все свои силы, обучаясь безволию, и упражняюсь в безделье, противопоставляя собственным прихотям устав искусства загнивания.

Я совсем не хотел существовать вне, но, по всей вероятности, иного пути мне уготовано не было. Если люди живут так, если они видят только это, и двигаются только по этим дорогам. Разве они не случайны? Куда они смогут приехать, и что вообще им нужно от жизни?.. Теперь все больше незнакомцев подходят ко мне и осматривают мою несуществующую рану, заглядывают ко мне в рот, знакомятся с запахом моих прокуренных пальцев. Они чего-то хотят. Громадный строй устремляющихся к смутным целям. Переплетающиеся тревоги – и каждый хочет, и толпа хочет, и тысячи тянутся неизвестно к чему. Я не могу брать с них пример, а уж тем более бросать им вызов; я не перестаю удивляться: откуда в них столько бодрости? Поразительная подвижность: в таком маленьком кусочке плоти столько истерии. Никакие сомнения не успокоят этих непосед, никакая мудрость не утихомирит, никакие бессмысленности не огорчат. Опасностями они пренебрегают с большей решимостью, чем герои: это бессознательные апостолы эффективности, святые сиюминутного. Они дрессируют друг друга, если нет домашней твари. Люди дрессируют людей. Дрессируют свой страх. Больше тех, кто живет настоящим или будущим, я ненавижу только само время.

Я бог бесполезной недели.

Я отворачиваюсь от них и покидаю эмират внешнего мира. За кордоном, на этом крыльце, мне всегда не по себе. Здесь осень наступает не понятно, когда. Было, однако, время, когда и я восхищался завоевателями и рабочими пчелами и даже сам чуть было не стал пленником надежд. Зато теперь движение приводит меня в бешенство, а энергия – печалит. Более мудро плыть по воле волн, нежели бороться с ними. Родившийся после собственной смерти, я вспоминаю о времени как о ребячестве или как о безвкусице. У меня нет ни желаний, ни досуга на их исполнение, а есть лишь уверенность в том, что не успел я появиться на свет, как уже пережил самого себя, что я, утробный плод, мертворожденный ясновидец, страдаю всеведением идиотизма, поразившим меня еще до того, как открылись мои глаза. Я могу оценить себя только в свете внутренних событий и поэтому эта палата за спиной, долина плача, с ее неизменной атмосферой – идеальная локация для верчения параноидального сознания в поисках кнопки «отключить». Осенью – осеняться.

Совсем не выделяется слюна, но во рту становится пряно. Повернувшись, я задел единственное живое создание, что мой ум сумел породить – деву с волшебным лицом Богородицы. Шлюха зачем-то пошла за мной, видимо, все это время высматривая, бешеными глазами шаря в карманах моего халата, но ее жилам мне нечего более предложить. Я умудрился подсадить ее на все, что знал сам. Несмотря на то, что этой палаты никогда не существовало. Сейчас (сейчас?) ее неминуемую смерть может принести даже сухой окурок самокрутки. Мою личность ей уже не приручить, но по всей видимости, именно она ввела мое тело в искусственную кому. Первая кома – как первый секс. Здесь становится очевидно, что жизнь идет ни по кругу и ни по спирали, а согласно образам, засевшим в голове ночью. Поздней ночью, когда сиреневый рассвет растворился в закате алом, когда все перемешалось, случилось то, что… И если мое положение на терцию может показаться очевидным, то всегда остается узнать, что же за создание лежит на моем операционном столе.

Когда меня переполняет такого рода символизм, я замолкаю и берусь за дрель. Я тонко чувствую, когда мне нечего сказать, и сжигаю свои слабые стороны крутящим моментом. Кости случайных форм дробятся, а после скрываются за слоем кожи и самим фактом своего незаметного для посторонних разрушения подтверждают наконец, что мне что-то подвластно. Мне приходится купать руки в чужой крови, но каждый час, обжигаясь этим табаско, я представляю, что топлю в ней все бессодержательное, что может помешать мне выбраться отсюда.