Артем Волчий - Стихи убитого

– Вообще, подож-ж-жди – а с каких чертов, с каких пор у вас кошки в районе водятся; Вася!? Я ни разу тут у вас бездомных не видел, как ни зайдешь – все какая-то… – мой мат перебил крик его боли, он запнулся о какую-то арматуру ногой; голень, незащищенная броней шорт, в следующие минуты обогатилась крупным синяком; у обитателей сих районов не идет кровь?

– Да помнишь – я ж рассказывал – не так давно иду, иду, иду с учебы, короче, с маршрутки вылезаю, уже метров, сколько – четыреста… пятьсот… так, щас, от остановки и к магазу, и… – «говорит технарь, работают все вычислительные процессы, увы, не советского, но все-таки союза…», – Да, пятьсот точно прошел – и поднимаюсь вот по этим, а не помню, как называется, ну по лесенкам, вон тем, ведут которые на тремя метрами высящиеся над землей дворы… миную один такой, вот – почти миновал, спускаюсь с лестницы, газон, собак выгуливают, и вдруг!!! Обезьянка. Выгуливают обезьянку!

Я не опешил, но эффект неожиданности все ж меня настиг: тоже задел ногой бетонный блок, видимо, с налипшими осколками кирпичей или еще чего острого – чувствовал, как кожу содрало под спортивками, где-то, тоже, в районе колена; проверять не стал, не видно крови – значит и нет её.

– То есть, эти свиньи думают, что хрюкать – это чем-то лучше, чем жрать бананы и косить под своего хозяина; между тем, как раз эти свиньи именно так себя и ведут – качаются на лианах удовольствий меж ваших спальных джунглей, жрут накупленные в «магазе», как ты изволил, бананы, и косят под своих хозяев, которых, может, и не видели никогда, но тут нам таки и улыбается уникальный, интереснейший для науки процесс! – такую речь я толкнул, в конце неумело имитируя еврейский акцент, неумело и неуместно, – Слуш, а они хрюкают от смеха, когда обезьянка, например, совершив на газончике свои грязные дела, увидела, очухавшись от биологический необходимости… ну, потенциальный объект новой биологической необходимости – но другой… бля, «расы»? – мы оба засмеялись, зачем? – Ну, собаку, например. И та – тоже смотрит на нее, и не лает, а взгляды их встретились, и сердца их зажглись, и любовь – каждый познать да способен…

– И всякой твари да по паре!

Мы вновь отсмеялись – зачем?! – но теперь ещё менее сосредоточенно: последнее «мяу», за которым так отчаянно гнались, раздалось совсем близко.

Спустились в небольшой, неглубокий, заваленный преимущественно всякими деревяшками, на удивление – без гвоздей, ну и тканными отходами, кто-то сюда одежду выбрасывал, видимо, от безысходности переполненности ближайших мусорных баков, а может, рабочие избавлялись так от найденного ими ранее выброшенного добра; тут, впрочем, говорят, еще задолго до того, как разверзлась стеклянная бездна и расстреляла небо многоэтажными пулями, что так и не долетели, на полпути остановившись – жил-поживал район, в котором «в день по трупу находили». Рассказала нам с приятелем-товарищем это весьма свободная новым миром персона, а потому верить в «труп каждый день» было нелегко – свободные, почему-то, не стесняются разбрасываться жизнью и смертью в любой удобной ситуации, лишь бы: «плохо!», или даже: «хорошо!» – про то, или иное…

Да и, как он там сказал – ах, да; весной находили, когда снег, куда их засовывали за отсутствием желания копать конкуренту могилу, или куда они сами засунулись, за отсутствием трезвости, таял. И весна являла миру, кто, где – и чем жил.

Да допустим же, что не труп в день; в неделю, хотя бы. Уже много. Север северной столицы, полярная ночь культурного апофеоза России, понятное дело, что не могла быть иной эпоха, коей отдан варварский приказ цивилизации – «голоси – во все глотки! перестраивайся – всеми черепами и свободными ручками, голодными ручками! ускоряйся, разгоняйся да не врежься… стой-стой-стой, я же сказал, не врежься!!!…» – и – грохот ниспадающих листов железа, эхом не отдается, ибо даже далеко-далёко не осталось стен. Я видел однажды, один лишь листок, с каким маниакальным звуком, отдирался от заброшенной фермы – последний лепесток Союза, остальные уже давно опали – и сейчас, когда представил грохот рухнувшей занавески, да во сколько невинных, а пусть и в чем-то виноватых, тел и душ вонзились, врезались отпущенные в свободный полет железные птицы-калеки, отчаянно жаждавшие вернуться на восток, но на первых метрах полета всё ж вынужденные считаться с вертикалью, с чарующим, слишком явно проступающим дном стремящейся к тебе – взаимно – бездны…