Сергей Шведов - Повесть о Синдзи

«Хэйкэ-моногатари»

Тебя зовут Синдзи Мегуро, тебе восемнадцать лет, и ты страшно хочешь вон ту девушку на высоких каблуках, что стоит напротив входа в забегаловку, где ты моешь окна, и уже двадцать минут болтает по телефону. Все эти двадцать минут ты моешь чертовы окна и успеваешь ее хорошо рассмотреть, как на картинке в журнале, от высоких торчащих под блузкой грудей до узких бедер, и у тебя уже давно на нее стояк, твой член распирает штаны, и ты боишься, что кто-то это увидит, но ничего не можешь с собой поделать, и только моешь и моешь эти чертовы бесконечные окна. Тебе кажется, что если она простоит тут еще пять минут, а ты продолжишь мыть окна, то, скажи она тебе хоть слово, ты тут же кончишь прямо на тротуар. Но ты молчишь, тихо разглядывая ее, ты слишком испуган, чтобы подойти и заговорить самому, ты не знаешь, что спрашивать, чтобы не наткнуться на ледяную насмешку, и потому продолжаешь тупо мыть окна, прижимаясь к стеклу так, чтобы она не заметила, что у тебя стоит, закрыться, закрыться, закрыться. Это продолжается еще пять минут, те самые пять минут, которых ты так боишься, и потому намываешь окна до блеска, а затем она отворачивается и уходит, а ты бросаешь свою щетку в ведро и бежишь в забегаловку через пустой зал. На твое счастье заведение еще закрыто, и никто не видит твой сокровенный позор, ты чувствуешь, что твой член сейчас разорвется, и ты едва успеваешь добежать до туалета и расстегнуть штаны над толчком, после чего тут же кончаешь со стоном, извергнув из себя все накопившееся напряжение, и потом долго стоишь, прислонившись лбом к холодной, облицованной под дерево, коричневой плиткой стене, жалеешь себя самого, думая в тысячный уже раз, что ты самый отъявленный, самый позорный из всех неудачников в жизни, это обидно до слез, но ты решаешь держаться, вытираешь поникший свой член от свисающих капель спермы, и идешь обратно на улицу, мыть окна дальше, тупо поглядывать на проходящую мимо толпу и ждать следующую девчонку, чтобы все повторилось снова. Кто она, тебя уже не волнует, а все-таки хорошо бы узнать, может, удастся с ней познакомиться и затащить, наконец, в постель. У тебя это так и не получилось, и ты сходишь с ума, как бешеный пес. Звонит телефон, забытый тобой на стойке, сколько раз он звонил, пока ты торчал в сортире и занимался любовью с самим собой за неимением лучшего, но ты берешь трубку и отвечаешь, делая виноватый голос и зная, что это пройдет.

– Как дела, неудачник?

Ты возмущаешься, но не можешь ответить иначе, кроме как принять на себя удар и смириться с судьбой, которой ты обречен на заведомое поражение. Это преследует тебя с самого детства, с тех незапамятных пяти лет, когда ты провалил первые в жизни экзамены и стал непригоден к карьере. Ты слишком хорошо помнишь все остальное, что тебя ожидало потом, словно вишенка на кремовом торте сверху. Правда, все относительно, и брат, прошедший успешно все эти школьные испытания до последнего, потом все равно стал художником, а не финансовым гением, как мечтал твой отец, осрамил себя и семью, и почти превратился в хикикомори… Не будем о грустном, просто ты привык, что к тебе относятся так же, как и в те далекие лунные пять лет, а на брата возлагают неоправданные надежды…

– Какие еще успехи у неудачников? Правильно, никаких, – говорит тот же голос, словно вещает по радио..

Он взял за правило, раздраженный на провалы своей маленькой фирмы, потерявшей за последние месяцы столько клиентов, сколько иные теряют за несколько лет, искать рядом кого-то, кто выглядит еще хуже. Даже если этим отъявленным неудачником будет собственный сын. Неудивительно, что он радуется тому, как тебе плохо. Даже странно, что он твой отец. Он, помешанный на мотоциклах, на «Кавасаки», древнем, как дедушка, на котором ездят только лузеры и старперы, хотя сам далеко не стар…

Ты отключаешь телефон и идешь домывать чертовы окна…. Десять часов утра.

Разговор произошел накануне, завершившись ледяным перемирием, будто дождь, зарядивший на ночь, просочился сквозь сито крыши, и продолжился сегодня за завтраком с потолка. Тревога нарастает в тебе, становится страшно, но ты молчишь, прислушиваясь к воплям из кухни, и продолжаешь тупо жевать, ожидая, что скоро это случиться. Что – ты не знаешь, но чувствуешь кожей, что оно стоит где-то рядом, как призрак, выбравшийся из могилы и досаждающий живым. Ты тупо ешь рамен, сидя за пустым столом перед окном, выходящим на улице с пятого этажа, на виду у зеркальных отелей и чуть подальше, за линией электричек, упирающихся в небо высоченных офисов где то в Ебису или на Синагаве, и даже звукопоглощающие стекла не защищают ночью от грохота поездов. Ты слушаешь, как мать орет из кухни, проводив в школу сестру, словно тебя тут нет, а есть лишь твоя бесплотная тень, которой, в общем-то все равно, лишь бы провести этот день до того долгожданного ночного часа, когда можно пойти кататься на скейте на набережную или пойти тусоваться в переулки на Омотесандо с такими же неудачниками. Там, перебравшись через забор, вы сидите толпой на перилах возле детского магазина или рыбного ресторана, или на задворках частной школы, пока кто-то из управляющих не прогоняет вас прочь, уж очень вы отпугиваете посетителей своим хохотом и дикими воплями, хотя наркотой и не пахнет. Но тебе сейчас наплевать, и, не слушая ее вопли, ты вдруг говоришь: