Александр Мирлюнди - Когда Осёл летал выше, чем Пегас. Театральные были и небылицы

Азиатка, почти девочка, стояла посреди комнаты, прикрывая рукой гладко выбритый лобок, и испуганно смотрела на него раскосыми глазами. Маленькая грудь с черными пятнышками сосков чуть вздрагивала. Черные косички лежали на худых плечах с острыми ключицами.

Он спросил ее имя. Она ответила. Ему понравилось, что ее имя было созвучно с его фамилией. С ее родного языка оно переводилось как «рубин».

В постели она была несуразна, зажата, и неуклюжа. После всего он понял, что был у нее первым мужчиной. Может, именно поэтому ему показалось очаровательным быть с ней.

Он стал посещать бордель, и неизменно спрашивать ее.

Он получал главные роли в театре, блистательно играя холодных красавцев с уальдовским юмором. Его голос сводил с ума дам. От жены, ревнующую его едва ли не к табуретке, устраивающую истерики по поводу, и без повода, непонимающую, как можно все время пропадать в театре, он ушел. Любовницы стали ему надоедать…

Вобщем, он разочаровался в любви. Он мягко посмеивался над влюбленными, говоря, что любви нет, что любовь это ни что иное как сексуальное влечение, щедро, (или не щедро), сдобренное культурой взаимоотношений. И не более. Любовниц он разогнал. И только ее он посещал в борделе, чтобы успокоить свою мужскую физиологию.

Шли годы. Он также получал роли в театре, постепенно переходя в амплуа благородных отцов. Все также смеялся над влюбленными, говоря, что любви нет. В его львиной шевелюре стали преобладать серебристые нити. С женщинами он был галантен, красноречив на комплименты, но близких отношений не заводил. В театре о нем пошли слухи, что он латентный гомосексуалист. Его круг, кроме театра и немногочисленных съемок, составляли книги, алкоголь, старенькая мама, любимая такса, и она, к которой он ходил неизменно по понедельникам удовлетворять свое желание.

Она к тому времени уже ушла из борделя, и снимала однокомнатную квартиру рядом с центром, и дома на компьютере занималась переводами. Кроме своего родного языка и русского она знала также английский и арабский. Она была хорошо образована. Среди проституток это не редкость.

Однажды она, потупив свои раскосые глаза, сказала, что не хочет принимать от него деньги. Он устроил скандал, сказав, что ему не надо подобных благодеяний, что каждый человек обязан получать плату за свою работу, и, в очередной раз напомнив ей, чтобы она не забыла сдать анализы и провериться, раздраженно хлопнув дверью, ушел…

Когда он пришел в следующий раз через неделю и позвонил в ее квартиру, дверь открыл неизвестный пожилой лысоватый азиат с заплаканными глазами, и отошел в сторону, предлагая войти.

В однокомнатной квартире – студио было несколько человек в черных одеждах, переговаривающихся шепотом. Она лежала на столе, прикрытая каким-то тонким ковром, в который ее сегодня должны были завернуть, и отвезти в родной город, чтобы захоронить в соответствии с обрядами. Судя по разговорам, о ее прошлом никто не знал и не догадывался. Говорили о том, что смерть была легкой, сердце остановилось во сне.

– Я был в это время, – говорил лысоватый пожилой азиат.– Дочка сказала, чтобы я никогда в понедельники не оставался. Это какой-то особенный был день… Она к нему готовилась, ждала, радовалась… Я должен был утром рано уехать, проснулся, а тут такое…

Внезапно он увидел на ее столе рядом с компьютеров свой портрет в рамке, вырезанный из журнала многолетней давности…

– Она этот портрет даже в отпуск с собой привозила, – заметил азиат его взгляд.– Вы ведь ее друг?…

Он понял, что она, чтобы не смущать его, перед его приходом прятала портрет, а после того, как закрывала за ним дверь, снова ставила портрет на стол. И еще он подумал, что никогда не интересовался, есть ли у нее семья, или нет.

Больше он никогда в жизни не спал с женщинами.

И еще артист Сугробов перестал говорить, что любви нет.

Для артиста Виталия Погодина слово «любовь» было всем. Он любовью жил. Любовью дышал. Любовью бредил.

«Без любви нет нашей профессии!», – любил говорить артист Виталий Погодин.

Влюблялся он «каждые три с половиной минуты», как он сам говорил про себя. В актрис, умерших и живых, в костюмерш, в соседок по подъезду, в госслужащих, в продавщиц, в случайных женщин на улице, и даже в контролерш.

«Виталик наш такой любвеобильный!», – говорили про него в театре. Виталик краснел, и, отводя глаза, смущенно отвечал:» Что греха таить, не без этого».