Василий Макаров - «Почему Анчаров?». Материалы Анчаровских чтений, статьи, отклики о творчестве М. Л. Анчарова

Раззадорил же эту бурную поисковую несвойственную ему языковую активность мимолётом брошенный ему накануне их учителем алгебры и геометрии такой же смутно-мифический ответ. Ваха, в который раз уже, взирал, как по-щёгольски сноровисто старик чертит идеальную окружность, пользуясь мелком и тряпкой, свитой жгутом, привычно припевая о том, как «по долинам и по взгорьям где-то там шли лихие эскадроны приамурских партизан». Старик был так стар, но так живуч и вёрток, что среди классов, в которых он начинал преподавать, то и дело особо упёртые бились на пари, а и реально партизанил ли он в своём легендарном Приморско-Ахтарске или это лишь то слово, которое, как известно, из песни не выкинешь.

Отчего все на неё накинулись? Все они! Ну понятно, если бы завучиха там или ИО директора. Но ведь все они! И училки и девчонки. Даже тётки из школьной столовки, не говоря уже о гардеробщицах и сторожихах. Говорят, всё из-за того, что она не такая, как все. А сами зачем-то стремятся стать, как она. Кто причу безумную сделает, как у неё; кто смеётся, вытаращив глаза, как она; одна у всех на виду потягивается, другая пятую точку выпятит – а всё не так, не как она! Слабо им. Сами же говорят, что она беспредельщица. И что бегает ото всех. Она же и не знает, как зажигает – хоть она зажигалка та ещё, а огонь свой не разумеет.

– Понимаешь, Геворг, для тех, кто ни на кого не похож, предел и не поставить. Определить предмет, явление либо человека – значит поставить им предел. Пределом последовательности называют объект, к которому члены последовательности стремятся или приближаются с ростом номера. Вот как если одно число в последовательности – не как все другие, а доказательство-то в том, что это все другие – не как оно. Или он. Или она.

– Виктор Эолович, Вы же в курсе, я не силён в алгебре…

– Впрочем, что ж это я, действительно, математический анализ тебе пока рановато.

Учитель прошаркал за кафедру и, отирая меловую пыль с пальцев и пиджака, как-то совершенно не в тему продолжил:

– Знаешь, древние греки полагали, что не знают предела миров дриады. Точнее, гомадриады. Нимфы такие, рек и деревьев. Целомудренная свита Артемиды, богини охоты и вечной девственницы. И одну из них, самую пугливую, по имени Сиринга, преследовал козлоногий бог Пан, да, впрочем, и все его сатиры тоже. Сёстры её из зависти превратили её в тростник, из которого расстроенный Пан сделал себе дудку, сирингу. И его душераздирающие песни призывали отлетевшую за реку Лету душу. Сиринга же, став музыкой, запела на губах Пана о радости познанной любви. Кстати, у Анчарова об этом тоже есть.

– Жуть, – сказал Вахагнян.

Грянул по школьным этажам строенный яростный звонок, не дав докончить о девочке, своим поведением сводящей с ума кого хошь.

И потому вот уже второй день Ваха, затихарив айфон под партой, зачем-то пытает о ней бездушный интернет, то кидая в мемориз варианты зацепившей его истории о строптивой дриаде, то ломая мозг (учи матчасть!) над понятием «пределов» и не с первого раза верно набирает в поисковой строке странно похожую на странный пушкинский «анчар» странную фамилию. Либо просто лежит пластом на парте, подбородок в кулаки, и долго, тягуче, глядит на Миногу – на её прорезные фигурные губы, на её огромные блёкло-голубые слегка выпуклые глаза – и не хочет глядеть на то, как презрительны уголки её губ и как пренебрежительно прикрывают её глаза тяжёлые веки, но глядит, глядит – и она усмехается.

***

После осенних каникул уже все заметили, что Минога любит фонарики счастья запускать на берегу. Освещается изнутри мерцающим огнём летающая конструкция, она смотрит. У ней из рук небесный фонарик рвётся, она смотрит. А окликнешь её – исчезает, будто и не было, среди ивняка и прочего прибрежного разросшегося кустарника. А чудо летучее повисит-повисит над тем местом, где только вот тянулась вверх её тщедушная фигурка, да и поплывёт, что те НЛО, неспешно. Потом заметили, что фонарик запускает она будто бы перед каким-нибудь не то чтобы несчастьем, а неблагополучием. И будто бы что летит китайская причуда в сторону, откуда неблагополучие то надвинется.

После осенних, дважды переименованных, но всё ещё революционно-непримиримых каникул, школа заполнилась слухами, и росли шепотки те в мутных разговорах быстрее, чем подводный вампир-минога в ясных водах. Придавали жизненную силу подспудным тревогам. Сплетницы – а были это, Вахе казалось, поголовно учительницы, да ученицы, да родительницы их – поначалу списывали на Миногу каждое затерявшееся колечко, каждую упавшую серёжку, каждую сгинувшую помаду. Потом потери стали делаться крупнее, как масштабнее стали становиться и обвинения. В ход пошли якобы пропавшие кошельки, якобы украденные сумки. Внутришкольная истерия нарастала, как нарастал вал пропавших девчачьих сотовых.