Евгения Монастырская - Лесбийские сказки для взрослых

А иногда она начинала дико злиться на Машу. За то, что подруга полезла одна в лес. Неугомонная фантазерка, мечтающая сделать потрясающее открытие. Если она действительно стала сквором… Зачем она вызвала ее сюда? Хочет проститься? Или… хочет укусить? Евгения дико расхохоталась. Чтобы и я… вместе с ней… бродила в облике отвратительного мутанта по непролазным лесам Ленинградской области? Добрая, добрая девочка! – Евгения опять зашлась истерическим смехом. А сама она, зачем, ради чего приехала в эту глушь? Что она хочет здесь увидеть? Чего ждет? И сколько еще надо ждать?

Она отхлебнула почти остывший чай. Немного успокоилась. Прислушалась к себе. Да, она хотела увидеть Машу. Пусть даже это уже не совсем Маша. Она хотела быть с этим существом, если в нем, хоть что-то еще осталось от ее возлюбленной. Хоть что-то сохранилось от их нежности, страсти, любви. Если все это есть, она будет с ней. Если только эти существа способны чувствовать. Если только…

– Скров, сквор, – услышала она и вгляделась в сгустившуюся тьму участка. Примерно в десяти метрах от ее окна стояли кусты смородины. Кусты чуть качнулись, от них отделился маленький темный силуэт и заковылял по направлению к дому.

Евгения почувствовала, как гулко застучало ее сердце, а горло сдавило ужасом и отвращением. На мгновение она перестала дышать. А потом, хватая ртом воздух, резко встала и быстро отошла от окна к противоположной стене. Дрожащими пальцами нащупала в кармане пачку сигарет. Вынула одну. Сжала фильтр зубами, но закуривать почему-то не стала. И в это мгновение во входную дверь тихонько поскреблись. Она не хотела слышать этот звук, попыталась убедить себя, что ничего не слышала. Нет, она слышала, но это просто шелест листвы, это просто… Скрежет повторился. А потом, совсем рядом, она отчетливо услышала:

_ Сквор, сквор…

И в этом странном непривычном для человеческого уха звуке Евгения услышала мольбу и нежность. И надежду. Робкую, неокрепшую надежду. А еще она услышала в этом звуке пронзительное одиночество и холод осенних ночей. Там, за дверью стояло существо. И оно ждало. Там стояла Маша. Вернее, то, что раньше было ею.

Евгения стояла и не шевелилась несколько минут, слушая свое громкое срывающееся дыхание. А потом, будто во сне, на цыпочках подошла к двери. Дрожащими пальцами она отодвинула засов. На ощупь он показался ледяным. Набрала в легкие воздух и осторожно толкнула дверь.

Она не вскрикнула, не отшатнулась. На какое-то время просто окаменела и совсем перестала чувствовать свое тело. В ноздри ударил резкий запах дикого зверя. На крыльце стояло грузное, обросшее длинной грубой, кое-где свалявшейся шерстью, рыжее существо. Большая приплюснутая голова глубоко ушла в плечи. Короткие толстые лапы заканчивались широкими ступнями с длинными желтыми когтями. Существо тихо посапывало и почему-то смотрело в пол.

– Маша… – еле слышно позвала Евгения.

Существо вздрогнуло и, наконец, подняло на Евгению глаза. И она узнала эти глаза. Это были глаза ее любимой, зеленые, ясные. Только сейчас они были полны невыносимой муки. Это были страдающие глаза.

– Сквор, сквор, – прохрипело существо.

Несколько секунд они смотрели друг на друга. Где-то в вышине старой ели ухнула ночная птица.

Евгения сделала шаг навстречу.

Август плавил землю. Марина стояла посреди заросшего дачного участка и прислушивалась к свои мыслям. Она приехала, чтобы забыть. И, наконец, отпустить, – она так ненавидела это слово.

Отпустить свою любимую, отпустить историю их отношений. Отпустить все это до невозможности близкое, родное, приросшее, ставшее второй кожей. Все эти взгляды, слова, легкие тающие прикосновения, общие мечты и надежды, страстные объятия, такие сильные, стихийные. Отпустить все это ставшее частью ее существа, вошедшее в ее кровь. Это как ампутация, думала Марина. «Отпустить» – звучало как приговор. И ей казалась, что после того, как она произнесет это слово, согласится с ним, ее схватят и поведут на эшафот.

Она сжимала кулаки от бессилия, обиды, от гнева на саму себя, на нелепую ситуацию, на чудовищное стечение обстоятельств. Она уже давно запуталась и не могла точно определить, где были ее ошибки, а где эти отвратительные случайности, определившие дальнейший ход событий. Она чувствовала себя лабораторной мышью, уставшей от затянувшегося эксперимента. И единственное, что она сейчас желала – чтобы ее оставили в покое. Хотелось забиться в свой домик из тряпочек и опилок, впасть в тупое оцепенение, так похожее на смерть. И чтобы в этой полу-смерти больше ничего не происходило, и чтобы ничего не чувствовать, не думать, не вспоминать. Она не могла больше выносить эту боль – саднящую боль расставания. Она вообще не понимала, как люди справляются с этим, как не попадают пачками в психбольницы, как остаются на плаву.