Мария Штанова - В памяти моей

Мама закричала, немцы тоже всполошились и давай гасить разбушевавшееся пламя. В котле варились яйца, штук 50. Немец смотрел на часы: «Шнеллер, шнеллер!» (Скорее, скорее!). Видно, им приказали уезжать.

Вдруг в курятнике раздался крик. Это наш Василь, папин младший братишка (ему тогда было 14 лет), пытался спрятать несколько штук яиц за пазуху, а немец заглянул в курятник и увидел его, схватил за грудки и швырнул в угол, как котёнка. Вася упал лицом вниз, пытался подняться, но не мог: ноги отказали совсем. Дело в том, что ещё до войны, учась в шестом классе, на уроке физкультуры Вася упал с бума и повредил позвоночник, долго болел, но все-таки понемногу двигался. А тут такое нервное потрясение – и ноги отказали. Так наш Василь перестал ходить, и мы его всю войну возили на тачке, которую он сам себе смастерил. Кстати, у него были золотые руки, как говорила моя мама. Он умел делать всё: мельницу домашнюю для помола зерна, точилку для ножей, из старых бабушкиных капотов шил для моей куклы платья.

Дядя Вася научил меня читать. В шесть лет я уже бегло читала хрестоматию для 6-го класса. Помню «Крестьянские дети» Некрасова с раннего детства. Может быть, оттуда и родилась моя любовь к литературе, к родному слову.

Бабушка Анюта, мать Васи, лечила его разными травами, заговорами, даже однажды позвала цыганку, которая пыталась нас обворовать и уже готовилась вынести со двора целый мешок продуктов, подаренных ей за «лечение» бабушкой Анютой. Не повезло цыганке на этот раз: на пороге появилась мама с коромыслом в руках, да так «поговорила» с воровкой, что та едва ноги унесла, оставив на столе этот мешок и литровую банку с «целебной красной водой» (подкрашенной марганцовкой). Разразился большой скандал. Бабка Анюта кричала:

– Ах, Антонов огонь! Сибирка б тебя забрала!

Это было самое сильное проклятие в адрес строптивой снохи. Отношения у них не сложились с самого начала. Бабушка Анюта была мачехой для моего отца. Дедушка Миша, папин отец, женился на ней после смерти первой жены, папиной матери, Татьяны, женщины тихой и кроткой. Феде тогда было восемь лет. Характером он был в мать, спокойный, молчаливый, рассудительный. Через несколько лет Анюта родила Васю. Он рос очень послушным, способным к учению, в школе получал каждый год похвальные грамоты. У нас с ним сложились очень добрые отношения. Моя мама жалела его, помогала ему, а он её называл няней, любил и уважал её за доброе сердце и весёлый нрав. А бабушка Анюта считала нас «чужаками», «лишними ртами», «хохлами». Так что каждый стакан молока, каждый кусок хлеба для мамы был страданием.

– Если бы не дети, – говорила она своим подругам, – ноги бы моей в её доме не было. Женщины в Грушном сочувствовали маме, так как знали крутой характер бабки Анюты.

Так Богу было угодно, что уже после войны, где-то в году 48-м, мы получили письмо от Василя, в котором он с радостью сообщил нам, что снова стал ходить ногами. Потом женился, стал отцом троих детей. Всю жизнь занимался пчеловодством, присылал нам свой замечательный белгородский мёд, приезжал в гости в Куйбышев, где мы уже жили в своей квартире. В последний раз я видела дорогого дядю Васю в 1983 году, когда он приезжал на похороны моего отца, а через полгода и его не стало. Прожил дядя Вася 56 лет.

Но сегодня память явила мне моего любимого дядю Васю таким, каким мы возили его в коляске в 1944 году. Помню, Лёня притащил из лесу маленькие колеса-шасси от разбившегося немецкого самолёта. Мальчишки тогда чего только не находили: и гильзы, и патроны, и куски разбитой военной техники. Так вот эти шасси дядя Вася пристроил к своей коляске и мог передвигаться теперь на настоящих мягких колесах. Потом Лёша принёс зелёный вещмешок, который оказался парашютом. Мама сначала испугалась, а потом обрадовалась: это был белый парашютный шелк, несколько метров. Позднее мама этот шелк носила в Новый Оскол на базар и меняла на мыло и соль. Вообще после немцев ведь в доме ничего не осталось, хоть шаром покати – всё забрали, удирая. Видно, горький опыт Сталинградской зимы научил их многому. Они хватали всё подряд, ничем не брезгуя. Выгребли все печурки, разграбили даже бабушкин сундук, в котором хранились льняные полотенца и платки («на смерть»). Они разбили драгоценный ткацкий станок, на котором бабушка Анюта ткала холст. Помню, как быстро бегал челнок по основе, а бабушка пела одну и ту же песню: «Ох, ты мой роди-и-именький, да на чужой сторонушке». Холст немцы тоже забрали.