Владимир Невский - Элитарные игры осени

Несколько минут он сидел неподвижно. Мысли путались. Во дворе кричали дети, одуревшие от первого, после долгих каникул, учебного дня. Наконец, солнце скрылось за морем. Дмитрий зажёг настольную лампу и неуверенно написал: «Дело было в…».

Да, не Толстой.

Как-никак, первый опыт.

Дело было в… хотя, какое это имеет значение? А значение имеет то, что кругом на десятки километров расстилалась заболоченная тундра с мелким кустарником. Местами попадались байджарахи – самые неэстетичные формы рельефа, с торчащими камнями в окружении грязи и льда. Время близилось к ночи. Ночь, разумеется, понятие условное; темноты в ней было столько же, сколько в декабрьский полдень в Ленинграде. Мы ждали возвращения одного из горняков, Михея, который отправился на охоту. Надо сказать, что охотился он не хуже, чем рыл канавы, и без добычи никогда не возвращался. Однако на этот раз он почему-то не спешил. Мы покричали хором на четыре стороны горизонта, затем даже пальнули в воздух из карабина.

Наконец, дождались. На фоне одноцветной сине-зелёной тундры нарисовалась фигура человека. Это был Михей. Но через несколько минут стало казаться, что это вроде бы не совсем он. Человек шёл, раскачиваясь из стороны в сторону, и при этом за его спиной полоскался странный чёрный плащ. Мы все выбрались из палаток и с недоумением и любопытством наблюдали за ним. Да, точно, Михей, но… Он брёл по тундре, проваливаясь в ямы с водой и нерастаявшим льдом. Шёл босиком. Длинные сапоги-болотники, которые издалека походили на развевающийся плащ, висели на его шее, связанные бечёвкой. При этом он ещё и глупо улыбался.

Я оказался первым, кто заподозрил что-то неладное в этой очевидной в своей безысходности картине. В сапогах что-то было. И, правда: Михей с прежней улыбочкой подошёл ко мне и, присев, освободился от своей ноши. Но сапоги не отпустил, а наоборот, бережно придерживал их за голенища.

В сапогах был спирт.

Как выяснилось, Михей уже собирался возвращаться в лагерь – впервые за последний год без добычи – и подумывал о том, как объяснить нам причины такого редкого казуса. Но судьба уберегла его от фиаско. Он наткнулся на бочку. Такие двухсотлитровые ёмкости попадались нередко. Почти все они были пустыми, но не всегда. Попадался авиационный бензин, попадалось техническое и даже растительное масло. А вот спирт – впервые. И чтобы донести свою радость до нас, Михей снял сапоги, залил туда спирт, повесил это добро на шею и босиком отправился в лагерь. Перед тем, как идти, принял сто грамм и залил их водой из ближайшей ямы.

Пить такой спирт, конечно, было невозможно – и не столько от запаха портянок, сколько от противного привкуса резины. Придя к такому неутешительному выводу, – выходило, что работяга зазря жертвовал своим здоровьем, – мы решили отыскать ту бочку. Михей, правда, засомневался в том, что он сможет найти её снова – тундра ведь ровная, как блин. Никаких ориентиров. Но я развеял все его сомнения:

– Михей, двустволка-то где?

Он оторопел. Я, конечно, мог его понять: какое ружьё, когда тут целая бочка! Но ружьё – не рогатка. Если не найдём, то придётся писать коллективное сочинение в районный отдел милиции о том, как во время внезапного наводнения мы самоотверженно спасали людей, секретные карты, провизию, и тут уж как бы не до оружия.

Утром мы определились с азимутом, вспомнив, где впервые увидели босого Михея, и широкой цепью пошли на север. Примерно через час поисков нашли и бочку, и ружьё. Радости работяг не было предела.

Но больше Михею ни на куропаток, ни на крупное зверьё не везло.

Снег лёг на тундру как раз первого сентября. Мы заказали вертолёт, который мог прилететь завтра, послезавтра или через неделю. И поскольку он мог появиться в любой момент, я отпустил Михея на «последний» в этом сезоне промысел.

Работяга с печалью посмотрел на меня и махнул рукой:

– Нет, начальник, что-то у меня… короче, нет желания.

Я удивился, но как показалось, нашёл правдоподобное объяснение:

– Ты же отправлялся на охоту после ужина, а в ужин мы всегда принимали «на грудь». Стало быть, у тебя развился известный синдром: «птичку жалко». Не пей сегодня.

Михей послушался, отказался от обеденной чарки и побрёл по свежему снегу на север. Вернулся через полтора часа.

– Нет, начальник, то же самое, – с прежней затаённой печалью возвестил он. – Что так, что этак… Короче, я больше не охотник. Забирай берданку.

Мы расстались с Михеем через два года. У него случился инсульт. К счастью, не смертельный. Он наполовину оправился, но говорил с трудом и плохо ходил. Мы отвезли его на «большую землю», в Пензенскую область. Провожатый, – один из наших геологов, – потом рассказывал, что единственный сын Михея принял отца без радости, но бывшая супруга, с которой мы, конечно, договаривались заранее, пообещала, что оставит его дома, будет кормить и одевать. Своё слово она сдержала. А ведь я и мои старшие коллеги помнили эту стерву. Однажды она приехала к нему в гости, – «за развлечением», – и поставила на уши весь райцентр, да так, что продавщицы из продмага, никогда не лезшие за словом в карман, от одного упоминания её имени ещё долго ёжились и вполголоса матерились.