Олена Притула - В гору на коньках

Встретились два помидора.

– Давай поздороваемся, – говорит один.

– Давай, – отвечает другой.

– Ой!

Или:

Встречаются два друга в баре. Один другому говорит:

– Мне тут такой классный анекдот рассказали: «Бежит мышка по краю обрыва: пи-пи-пи-а-а-а-а-а!!!».

– Ну и что особенного – обыкновенный эффект Доплера, – Отвечает другой.

До сих пор не понимаю, что это значит.

Лиза приехала в Москву из Средней Азии. Она любила овощи и физику, ждала меня у выхода в больницу, чтобы вместе дойти до метро. Пока я курил, топталась в изношенных босоножках, хоть на улице был сентябрь, плюс шестнадцать. Лиза бегала в киоск за мелочами для Камиллы, которые просила ее мама. Я не заметил, как случилось, что я не смог без нее обходиться.

Мне быстро надоело говорить. Я хотел слушать. Кто-то должен был сказать мне, что все хорошо закончится, я зря переживаю, они вылечиваются, эти больные. Таких сколько угодно, вон, по улице ходят, не сосчитать. Но Лиза больше молчала и улыбалась вялой, заискивающей улыбкой. Наши встречи становились тягостными и бессмысленными. Очень скоро она мне опостылела.

Помню, как пришел в больницу в час вечерних посещений. Я долго ждал автобуса, изнервничался. Грудь терзало какое-то пакостное предчувствие. Я был уверен, что случится что-то гадкое, неприятное, страшное.

Вообще, я давно заметил: чем больше представляю что-то хорошее, тем меньше вероятность, что сбудется. Особенно, если представлять в подробностях, мечтать как оно будет до малейшей детали. Как будто пережил в мечтах, и хватит с тебя, получи.

Вокруг все было как обычно. В магазине толпился народ, люди перебегали дорогу на красный свет, столбы на территории больницы пестрели обещаниями чудесных исцелений посредством телефонных разговоров.

Меня не пустили на проходной. Мама Камиллы вышла к стеклянной будке регистратуры. Она была в халате. Грузная, важная, категоричная, с вечно подозрительным, недовольным лицом.

– Ярик, тебе больше не надо приходить. Я запрещаю, – сказала она с сильным южным акцентом.

– Почему? – спросил я.

– Потому что я так сказала. Камилла никого видеть не может.

«Потому что потому, все кончается на «у», – зачем-то подумал я, но вместо этого спросил:

– Вас же она может видеть, почему мне нельзя?

– Она мой ребенок, а ты ей никто. Уходи.

Мешки у нее под глазами вздулись, были почти черными. Из-за скорбных, брезгливых складок на щеках лицо казалось слишком длинным. В крашеных рыжих волосах блестела седина.

– Ей хуже?

– Да, – ее рот дернулся, – Уходи. Быстро! Не заставляй повторять.

Она стояла и смотрела на меня в упор – уставшая, но решительная, как разъяренная гусыня. Мама Камиллы. Гусыня. Кстати, ее звали Ирина.

Она повернулась и поплыла вглубь больничного коридора. Черные мужские шлепанцы гулко шаркали по зеленому больничному линолеуму. Ее тень шагала вместе с ней как какой-нибудь стражник. По дороге, я видел, они с постовой медсестрой многозначительно переглянулись. Я решил, что это конец. Конец моей Камилле. Это был и мой конец. Меня вышвырнули, не дав даже проститься.

Помню, как пошел в магазин и купил три бутылки «отвертки». Идти мне было некуда. На улице темнело. Воздух был влажным, температура падала, и мне стало грустно оттого, что осень закончится совсем скоро. Я вернулся под окна регистратуры на больничное крыльцо и пил, усевшись на ступеньки. Тело била странная дрожь. Я заливал ее, придавливал, как гирей. Поднося бутылку ко рту, я иногда промахивался. Оранжевая жидкость текла мне прямо на кроссовки, от них запахло спиртом. Люди ходили мимо меня, я цеплял их глазами. Теперь я был похож на разъяренного гуся. Прохожие молчали. Никто меня не осуждал, но никто и не жалел. А мне бы хотелось. Дрожь немного утихла, я бессмысленно пялился на лежащие на газоне прелые листья.

Я замерз и устал сидеть сам с собой. Решил, что наберу Лизе. Ей не надо было в больницу, но она приехала, и почему-то я не удивился. Я всё пил и спотыкался, она тащила меня в плаще-колокольчике и розовом шарфе куда-то очень далеко, и ее ноги в белых галошах разъезжались по осенней слякоти в разные стороны.

Мы оказались в квартире ее тетки. В тесной прихожей над дверью прибито соломенное чучело с улыбкой серийного убийцы.

– Это домовенок. Не пугайся, – объяснила Лиза.

Было темно. Лиза заходила в одну комнату – включала свет; выходила – выключала. Экономила.

Я помню свои слезы, номер Камиллы, который без конца набирал, Лизу, целующую мои волосы. «Ее больше нет, Ярик, ее больше нет».