Олена Притула - В гору на коньках

Мухаметшин сказал что-то, и Лиза засмеялась. Смеялась она скромно, одними глазами. Злорадство вдруг охватило меня, как болезнь. Я будто был рад, что увидел ее с другим. Как будто от этого моя вина стала ничтожно-рвотной, кричаще-визгливой. Но тут же стало отчего-то совестно, как будто я не должен был там находиться, не должен был на них смотреть.

Наверху сгущались облака. Там, где еще оставались серые просветы, ветер спешил, лепил темные заплатки. Мне стало неуютно, хоть я стоял на узкой улице, с двух сторон окруженной домами. Ветер носился по ней как стрела, туда-сюда. Грязь под ногами замерзала у меня на глазах. Разводы на снегу напоминали пенные рисунки в чашках капучино. Люди спешили мимо меня: набожные женщины с утренней службы, нарочито скромные, горделиво-осуждающие, красивые девушки из дорогих офисов с медовыми прямыми волосами, мужчины в спортивных куртках, под куртками торчали ноги в синтетических костюмных брюках.

Становилось все неудобнее стоять там. В любую минуту моя жена и азиат могли выйти из кафе, а я так и не решил, хочу ли, чтобы она меня увидела. Консультант в малиновом свитере из соседнего магазина несколько раз взглянул на меня с любопытством. Оставаться и смотреть на них было неловко. Я быстро дошел до метро и нырнул в переход.

Мимо ларьков с сомнительными, но такими манящими, недоступными товарами, мимо шумных подростков, прогуливавших школу, размокших картонных коробок, я толкнул тяжелую стеклянную дверь, приложил карточку под сонный взгляд старухи дежурной и через две минуты был в вагоне.

Стоптанные туфли, лоснящиеся переливы из коричневого в белый, пакеты из магазинов косметики и бесконечные темные шапки, иногда уступающие кокетливому розовому. Здесь все всегда унылы, здесь не принято улыбаться. А на влюбленных смотрят как на чудаков. «Выгодный кредит от 12%» – расклеили плакаты по вагону. Стройная брюнетка улыбается нам, тоскливым пассажирам, потрясенному мне. Ее рука обнимает пальму, позади нее чистое небо, под ногами песок, белоснежный, нетронутый следами. Я смотрю на эту фотографию и поневоле начинаю мечтать. О море, о любви и солнце. Особенно о любви.

Больше всего на свете я любил Камиллу. Ее агатовые глаза, вытянутые, как листья миндаля, открытое лицо, сияющее свежестью. Губы, нарисованные словно наспех, со страстью, мягкие руки. Меня завораживал ее голос: липкий, низкий, сдержанный, как в черном джазе. Она была теплой и загадочной, как Бог, как мама, которую я никогда не знал. Я носил каре, когда любил ее.

Каждый день я бежал до вьетнамского общежития между седьмой и девятой Парковой, где Камилла с матерью были единственной армянской семьей. Я поднимался по темной лестнице на третий этаж, отыскивал ее дверь, затерявшуюся в ядовито-зеленых тазах для белья, ворованных магазинных тележках и попадал в двенадцать метров ковров, тишины, запаха специй и яблок. Я забывал, что я нищий студент дрянного финансового колледжа, забывал о лени, о мерзкой, гнилой неуверенности. Я растворялся в Камилле, впитывал ее. Невыносимо-прекрасная, она вырастала до невероятных размеров: легкая, приятно-песочная, Камилла заслоняла собой мир. Она любила меня, и только тогда я не чувствовал стыда.

Мы просидели в ее комнате почти три года, ничего не замечали, каждый день глотали час за часом – Камилла у меня на коленях, мои руки грелись о ее золотистую кожу. Я не представлял, что может быть иначе, пока однажды к дому, облицованному пластиковыми панелями не приросли колеса, и он не увез ее в безумие.

Помню, как стоял растерянный в больничном коридоре, пытаясь вспомнить хоть одну молитву. «И прости нам долги наши». Мимо меня на каталке быстро везли Камиллу, почерневшую, ссохшуюся, завернутую в темный кокон одеял.

В серо-зеленой тишине запах хлорки, лекарств, отбеленных простынь казался безнадежным. Я бы хотел отдать все, что у меня было, лишь бы она выздоровела, лишь бы снова вернуться в ту комнату, сидеть в ней вечно, замирая от счастья. Но у меня ничего не было. Камилле становилось хуже.

С моей женой мы познакомились в очереди на УЗИ органов малого таза. Моя жена лечила тетку. Я ждал Камиллу, потому что хотел ее ждать. Лиза ждала тетку, потому что должна.

Лиза была доброжелательной и тихой, я несчастным и злым. Мы вместе ели рагу в столовой, ели салат и хлеб. Я говорил о Камилле, я не мог говорить о другом – Лиза слушала, мои слова лились в ее прозрачные глаза. Меня успокаивала ее невозмутимость: пресная, недвижная, как вода в оставленном на ночь стакане. Лиза любила анекдоты.