Алексей Поликовский - Потерянный во времени. И другие истории

– Ну, и я. А что остаётся?

Он улыбнулся мне слабой понимающей улыбкой. Слабость и лёгкая растерянность были в нём постоянно, две константы, вокруг которых вращалась его душа. Он был невысок ростом, неширок в плечах. У него были маленькие руки и ноги, что вместе с небольшим ростом и витающей улыбкой заставляло предположить малый запас внутренний сил. И вообще, во всём его облике, манерах, голосе, улыбке было что-то мягкое, умеренное, неразмашистое – тихий, комнатный мужчина, склонный к вечернему уюту, интеллигентным разговорам, чаю и вину.

– Значит, согласны потерпеть?

– Согласен, – сказал я. – Валяйте дальше.

– Валяю дальше. В средние века люди жили короче, тридцати пяти лет хватало. Успехи медицины, гигиены и цивилизации сильно удлинили жизнь. Физически человек живёт теперь и семьдесят, и восемьдесят, но ему жить нечем, нечем наполнить свои годы. С этой засасывающей пустотой связаны почти все явления двадцатого века. Экзистенциализм, кризис духа, закат Европы, фашизм… Что такое фашизм? Приступ бешенства в жизненной пустоте, попытка наполнить жизнь хоть чем-нибудь, вырвать у жизни хоть какое-нибудь приключение.

– Ну, весёлые времена нас ждут… Скука-то сгущается.

– Нет, теперь есть более мягкие способы, вы понимаете, – успокоил он меня, и мы улыбнулись друг другу понимающе, как два безумца, – целая индустрия, виртуальная реальность, создающая для толпы иллюзию наполненной жизни. Шоу-бизнес, политика, кино, спорт. Но отдельные индивиды… отдельные индивиды, чёрт возьми… их периодически мутит от тоски… Я не преувеличиваю, представьте старика, вот он жил семьдесят лет и за семьдесят лет у него была в жизни одна настоящая минута. И он вдруг понимает, что его обдурили, а поправить уже ничего нельзя… Ну ладно, перейдём, так сказать, к самой истории, слушайте.

Я попал в Лаос, не прилагая к этому никаких усилий. До двадцати трёх лет я вообще ни к чему не прилагал усилий, если не считать зачёт по латыни на третьем курсе. Я только что кончил институт, был женат, отец моей первой жены работал в МИДе. Всё вышло само собой.

Вьентьян, столица Лаоса, по нашим меркам крошечный городок. Он вытянулся на пять километров вдоль Меконга. Наполовину состоит из огородов – все лаосцы, от министра до нищего, выращивают овощи. Советская колония, как ей и положено, живёт замкнуто и однообразно. Место сосредоточения – «советский дом», стоящий на опушке манговой рощи. Раньше этот дом назывался «американским», а ещё раньше «французским».

С восьми до пяти жители дома работают, вечером отдыхают, смотря фильмы Рязанова на бывшей американской авиабазе. Ну, и ещё, конечно, обшаривают магазины, скупают магнитофоны, упаковки кассет, джинсы, китайский фарфор, бамбуковые занавеси. Вернувшись в Москву, вешают цветной бамбук в проём двери и потом всю жизнь рассказывают пару историй о Лаосе, вычитанных в какой-нибудь французской книжке.

Когда я приехал, свободных квартир не было, и меня на время поселили на вилле бывшего министра обороны, сгинувшего куда-то после революции. Виллу лаосцы отдали советнику по контролю над гос- и партаппаратом, к которому я был прикреплён переводчиком.

Некоторое время я находился во власти мысли, что прислан сюда работать. Ждал, что вот-вот мы с советником понесёмся на нашем старом «Мерседесе» разбираться в кознях, направлять, контролировать… Но никаких поручений не было. Не было, и всё. Лёжа на кровати, я задумался.

Об этой кровати надо сказать особо. Она была сделана на славу. Вернее, матрас; американский матрас, принимавший форму тела. Каких только поз я не выдумывал! Я поворачивался с одного бока на другой, подпирал голову рукой, забрасывал ногу на ногу, ложился по диагонали, закидывал ноги на спинку и переворачивался так, что ноги оказывались на месте головы. Вестибулярный аппарат шутил шутки – я переставал понимать, где верх, где низ. Я парил между полом и потолком, я вызревал, как кабачок на грядке. Время шло; час от часа, сутки от суток отличались лишь позой и пятнами света на полу и потолке. Так я лежал до тех пор, пока откуда-то сверху в голову мою скользнула фраза, которая звучала и звучала в абсолютной пустоте моей головы: «Я овощ Господа Бога».

Понимаете, это ключевое понятие всей моей истории. Понимаете, я до сих пор считаю это идеальным определением. Мы – овощи, мы – урожай. Нас выращивают и собирают. Для каких-то целей. Но большинство этого не осознаёт.

Понимаете, мне было двадцать три года, мальчик из номенклатурной семьи, с гладкой жизнью, всегда как в вате. Во мне была – да нет, конечно, есть до сих пор – лёгкая инфантильность, или, иначе говоря, неспособность понимать самые простые вещи. Никаких диссидентских, критических книг я тогда не читал, но французские глотал тоннами и по убеждениям был нечто вроде вольтерьянца. И вот, сменив позу на чудо-матрасе, думаю: меня в спешке, в лихорадке, быстрее, скорее – двадцать врачей за три дня, пять характеристик за день! – перебросили за десять тысяч километров от Москвы. Перед отлётом десять Пётр Иванычей жали мне руку, предупреждали опасаться мстительных американцев, остерегаться хитроумных французов… Но то, к чему меня готовили, отсутствовало, «Мерседес» ржавел в гараже, и на рассвете четвёртого дня, проведённого на матрасе в замысловатых позах, мне пришла в голову дерзкая мысль о том, что я свободен…