Юрий Ефименко - Постижение одиночества

33 года

В конце концов, это любящие тебя люди – главная опора в собственной нашей маленькой жизни. И верное спасение от одиночества.

И как же тошно, коль нет. Вдруг толкнут – замашешь руками и, оказывается, зацепиться не за кого. Да и не за что – воздух!

34 года

Мучительная потребность в одиночестве, но не среди толпы, а среди гор, лесов, степей, настойчивое желание побыть хоть немного в абсолютном одиночестве (страдаю ныне ею, как болезнью, и не могу работать, трещит голова, ничего не хочется), – не имеет никакого отношения к домыслам о человеке или творчестве.

Вырваться из безрадостных, изнуряющих отношений и обязательств – вот, что главное. Для передышки душе. И это нормально по нашему времени, ещё слишком перекошенному, с изъянами, высасывающими душевное здоровье.

Я хочу укрыться от людей хотя бы на неделю, как раз потому что люблю их. И не могу винить в полной мере, что таковы. Я знаю первопричины. А, любя, и не думаю мстить кому-либо за свою боль. Мне важно набраться сил и мужества им помогать и дальше. Любить их – моя человеческая природа. Донимать меня – их социально обусловленное несчастье.

Вот единственный разлад!

36 лет

В природе человека нет одиночества. Оно ему противоестественно. Как чума. Но коль уж мы, при колоссальном обилии лиц перед глазами, встреч и разговоров, связанностей с другими, от родственных до любовных, сплошь и рядом душевно одиноки, не стоит поражаться тому, что вдруг оказываемся последовательны – испытываем тягу к одиночеству и физическому. С того момента восстанавливается порядок вещей: одиночество становится всеобъемлющим, очевидным образом – противоестественным, и пробуждается нормальная тяга к людям, к их жизни, к их разговорам, смеху и страданиям.

Всякий нормально развитый человек отзывчив. Его отзывчивость подвижна, действенна, активна. Активность душевной отзывчивости требует много сил, энергии и времени. Расход сил, энергии и времени зачастую оборачиваются невосполнимыми потерями, коль встречная отзывчивость минимальна. Оттого – усталость. Любая усталость последуется желанием передышки – отдыха от других.

И это не умственная игра – Жизнь!

36 лет

Как поздно узнают живые, развитые люди, что самое страшное на свете, похуже потери защитных принципов, потяжелее измен, чудовищнее проклятий и болезней, – одиночество. И ничего болезненней одиночества душевного.

Потому что нет ничего лучше открытых тебе взглядов, тёплых слов, честных рукопожатий, крепких объятий, доверяемых сомнений, тайн, переживаний, болей. Непредательственности . Ибо все они верное доказательство того, что ты истинно человек, сохранивший себя человеком несмотря ни на что, и такой – не один!

37 лет

К постоянному и долгому одиночеству можно вполне привыкнуть, свыкнуться с ним и даже вообще не замечать. Пока что-нибудь не случится из ряда вон. Или не накопится в душе столько смертельной усталости, что в одиночку не одолеть.

37 лет

Но я особенно люблю людей, когда есть возможность время от времени побыть одному. Тишина и одиночество лучшее из социальных лекарств на нынешнее никчёртное время.

37 лет

И вдруг, под полуночный дождь, тоска. Давняя, заглушенная, забытая знакомка. Устал от одиночества. Но и вымотался без одиночества. И эти одиночества друг другу рознь.

39 лет

Что была жизнь Рафаэля? Кажется жизнью Моцарта – творил легко, создавал изящное. Светлый характер. «Хрупок на вид, женственно красивый». Был добр и отзывчив, деликатен и обходителен. Открыт людям.

Чем была жизнь Рафаэля ему самому? Не столь драматична, как у Леонардо да Винчи, и не столь мучительна, как у Микеланджело, своих же современников и соплеменников.

Но кто задумывался хотя бы над примером исторически более близким, более известным и доступным исследованию и осмыслению, как жизнь Моцарта? И кто задавался вопросом: отчего Рафаэль в последние годы (вряд ли он принимал их за таковые, но знал – земную жизнь прошёл наполовину) писал в основном мадонн? Заказы? Их было достаточно, чтобы не исполнять всякий. Набожность? Об особой набожности Рафаэля не слышно. Рядом с ним Микеланджело – христианский фанатик. Беспокойство воспоминаний о счастливом раннем детстве с тоской по любимой матери? Быть может. Следование отцу-художнику, кто оставил после смерти Мадонну Маджи? Возможно.

Но этого мало, чтобы так сосредоточиться на совершенствовании, одарившем мир «Сикстинской мадонной». К тому же неизвестно, насколько сам он высоко оценивал это своё творение, думая о новых и, по его замыслу, более совершенных. А, быть может, она его Реквием?