Георгий Баженов - Ловушка для Адама и Евы (сборник)

– Да ты на себя вначале посмотри! – опять вслух сказал Скоробогатов.

– Ты о чем?.. – сквозь сон пробормотала Алиса Мартемьяновна. – Ну что ты, ложись, чего ты там сидишь?..

– Я чайник поставил. Жду. – Он и в самом деле поднялся, сходил на кухню.

Потом сидел, пил чай, было вкусно, не светлело только на душе.

Может, он и в самом деле любил Алису?

Когда он бывал у нее, а одно время он заглядывал сюда чуть ли не каждый вечер, он чувствовал себя – на удивление – полноценным человеком, и знал это в себе, и мучился, и много, бессчетное число раз давал себе слово, как будто в какой-то агонии, изменить свою жизнь, но ничего не мог сделать… Чего не хватало? Характера? Смелости? Цельности? Высшей идеи?

Поди попробуй разберись…

Теща, Наталья Михайловна, пожалуй, еще при первом знакомстве с ним сделала вывод: он не мужчина. Она сказала об этом и дочери, причем так, чтобы Скоробогатов слышал слова и знал о ее мнении: «Нынче, Ниночка, очень много разного народа, которые все около, около, около, а где же настоящие мужчины?» Настоящие мужчины, по ее мнению, это, например, бывший ее муж Федор Алексеевич (Скоробогатов никогда его не видел и видеть, естественно, не мог – Федора Алексеевича не было в живых лет двадцать), который родом был из простой крестьянской семьи, абсолютным неучем появился в городе, окончил не только разные там курсы, но и институт, рабочий факультет, пошел в промышленность, не жил – горел, от рядового техника-механика дошел до директора завода, умер у себя в кабинете, в кресле, от разрыва сердца… Скоробогатов заочно уважал этого человека, но вот перенести свое чувство на тещу не мог. Не хватало великодушия, широты натуры, что ли, – уважать и любить человека, который заведомо считает тебя рохлей и неудачником. Именно вот это главное – заведомо…

С каким облегчением расстался Скоробогатов с Натальей Михайловной, когда наконец они получили с Ниной собственную квартиру. Жизнь рядом с тещей была для Скоробогатова пыткой, живым жжением на костре. Переехав на новую квартиру, он навсегда вычеркнул Наталью Михайловну из своей жизни, сказав жене: «Вы можете встречаться сколько угодно, но меня уволь…» Теща приезжала к ним в гости, только когда Скоробогатова не было дома; или, если нужно было, Нина сама ездила к матери…

Очнулась ото сна (как бы вздрогнула) Алиса Мартемьяновна. Накинула халат, улыбнулась, подошла к Скоробогатову.

– Горюешь? Не надо, не мучайся… – прижала его голову к мягкому теплому животу. – Как бы эту тоску несчастную из тебя вытащить? Ну что ты, Скоробогатик, что с тобой?..

Он не отвечал, не шевелился; ему было тепло, уютно чувствовать ее мягкий живот, ее нежные ласковые руки, слышать слова ее, идущие от сердца. За что, почему она так хорошо относится к нему? Разве он заслуживает этого?

Он молчал; она села рядом, взяла его руки в свои.

– Хочешь бросить меня?

Разве ответишь на такое, чтобы все было по правде?

– А зачем тебе бросать меня? – Она улыбнулась, но не горько, не укоряюще, а как мать улыбается, когда объясняет что-то очень простое, жизненное своему заблудшему чаду. – Мне ничего не надо от тебя, даже вот этого, – она кивнула на постель, – ты же знаешь… Просто – приходи, когда тебе нужно. Когда тебе плохо. Ведь надо же человеку куда-то деваться, когда ему плохо? Просто приходи, посиди, отдохни. Побудь у меня. Больше ничего не надо.

– Алиса, за что ты так относишься ко мне?

– Эх, глупый, если б знать, отчего курица не птица, а лев не воробей… Ни за что. Просто так. Мало этого?

– Но ведь я обманываю тебя.

– Я знаю. И потом, – она улыбнулась, – это не ты обманываешь меня, это жизнь заставляет тебя обманывать меня.

– Я тебя ненавижу иногда…

– Знаю…

– …потому что только с тобой я как бы настоящий… Но разве что-нибудь может быть настоящим, если в основе – ложь?

– Жизнь – вот правда. А философия – это философия. Умно я научилась говорить? – И весело рассмеялась. – Погоди-ка, я кое-что сейчас принесу! – Она поднялась со стула и вышла из комнаты.

Он и в самом деле ощущал жизнь более настоящей, ценностной, когда бывал у Алисы Мартемьяновны, однако тем обостренней чувствовал себя обманывающим и обманутым. Когда истаяла чувственная любовь к Нине (несмотря даже на то, что жена была на пять лет младше Скоробогатова), когда навеки заварилась каша с тещей, когда опостылела работа, в которой не было главного – смысла единственности, когда окутала его серость и вялость, он не случайно сошелся с Петрухиным, не случайно увлекся девочками, не случайно стал пропадать по вечерам, по ночам – он погнался за призрачностью смысла, который ведь должен же быть где-то в жизни, раз его нигде прежде не встречалось, а вместо смысла нисходило на душу еще большее опустошение. Еще большая растерянность и гнет давили сердце. Каждая девочка, недосягаемая вечером, прекрасная своей молодостью, притягивающая своим иномирием (иным внутренним миром), сложенная, как богиня, и, как богиня, с щедрой расточительностью отдающая свое богатство первому встречному-поперечному, уже на второй день или на вторую встречу казалась Скоробогатову чудовищем. Пусть сильно сказано, но по внутреннему ощущению – это было так, хотя роскошным молодым телом Скоробогатов мог много раз услаждать свою плоть. Но душу?! Но дух?! Отгадка-то в том и была, что все эти молодые девочки не вкладывают в отношения с тобой ни капли душевности, сердечности, они как бы включают тормоза, охраняют свою истинность за семью замками (истинность, но не тело; что тело? – тьфу на него, раз оно может так легко давать то, что другим не дается ни за какие блага, – свободу, раскрепощенность, успех, усладу, обожание, чревоугодие…). Ищущий услады (а вдруг там смысл?), Скоробогатов получал усладу, а заодно опустошение, как антисмысл. И вдруг только однажды, среди всего этого хаоса и разгула плоти, случайно, не ожидая вовсе, что такое может случиться, он ощутил ток встречного чувства, встречной заинтересованности в своей судьбе, когда отнеслись к тебе не как к мужику, у которого на сегодня были бы деньги, а там начхать на твой возраст, на твою лысину, тем более – ах-ха-ха! – на твою душу, да и откуда быть-то ей, душе, в этих стареющих и лысеющих монстрах! – и вдруг посмотрели на тебя не как сквозь стекло, не как на денежного болвана, который сегодня сокол, а завтра хоть курица, не как на запылённого и посыпанного пеплом старого лопуха, а – глазами посмотрели, человеческими, в которых светилось понимание, боль, сострадание. Не только понимание, а вот это главное – сострадание!