Георгий Баженов - Бедолага

– Не трогайте нас, оставьте в покое! Подумайте о девочке, ей надо жить, жить, а вы хотите… Ради всего святого – бросьте свою затею! Не знаю я ничего и знать не хочу. Вы слышите? Не хочу! – И Евдокия Григорьевна с грохотом закрыла за Ларисой ворота.

Вернулся он в поселок, как всегда, неожиданно. Года полтора его черти по свету носили – и вот, объявился. Как снег на голову. Марья Трофимовна возроптала было, но Глеб с порога спросил:

– Мать, слышь, у тебя паяльная лампа где?

– Какая еще лампа? – не поняла Марья Трофимовна.

– А кто вякать будет, того за ноги – и в конюшню. Опалю, как борова.

– Ну, явился не запылился… нехристь… Постыдился бы мать стращать.

– Сама знаешь, ага: сынок для матери – до смерти дитя. Не обижай младенца!

– Обидишь такого, как же… Чего опять прикатил, чего надо?

– Курица на шестке тоже квохчет, а спроси ее: о чем она? Не бери, мать, пример с курицы.

– Тьфу, век бы тебя не видать! – в сердцах сплюнула Марья Трофимовна.

Устроился Глеб, как обычно, в маленькой комнате. Кровать, матрац, подушка. Шкаф матери выставил вон. Вытащил из кладовки магнитофон, пощелкал тумблерами, повозился с отверткой, включил – пошла лента. И песни прежние выжили, вон их сколько – десяток катушек наберется. Прилег Глеб на матрац, не раздеваясь, прямо в ботинках, закурил сигарету, вслушался в музыку… А что, жить можно!

…Лето стояло, горячий июнь. В первый же день отправился Глеб на пруд, к яхтам. Смолоду занимался спортом, тянуло к яхтам и теперь. Воля, вода, скорость, азарт – чего еще надо душе? Многое менялось в его жизни, а тяга к воде, к простору, к риску осталась навсегда. Кое-кто из прежних, из старых знакомых встретился на пруду – затянули в подсобку, где инвентарь хранился, угостили.

– Как жилось в далеких краях? – спросили.

И он рассказывал, похохатывая. С учительницей одной жил, баба ничего, все на месте, конечно, но образованная попалась, взялась за него, перевоспитывать решила. Где это? Да недалеко от Аркалыка, город такой есть, не слыхали? Вот там. Но это что, это цветочки, главное – расстались красиво. Вошел к ней в класс, малолетки притихли, поднял дорогушу на руки: «Целуй – или в окно выброшу!» Она до этого три дня в молчанку играла: или переменишься, Глеб, или больше разговаривать с тобой не буду. Три дня молчала. На четвертый он в класс вошел, на руки поднял дорогую учительницу. Короеды онемели – оглохли, ослепли. «Ну, поцелуй!» Она ему оплеуху. Ага, оплеуху, весело смеется Глеб. Ну – я ее в окно. Школа там деревянная, одноэтажная, падать невысоко. Летела со звоном, стекла брызгали в разные стороны.

– «Спокойно, короеды! – объясняю классу. – Ваша мамка больна. Все по домам!» Их как ветром сдуло, – смеется Глеб.

– И как, ничего, обошлось? – спрашивают.

– Сама дело заминала. Я ведь как у нее жил? Без прописки. И штампа в паспорте нет – ни муж мы, ни жена. А это что? Это разложение общественной морали. А она, не забывай, учительница, чего ей шум поднимать? Позор на всю чучмекскую волость. Самолично в милицию рванула: прошу, умоляю! – смеется Глеб. – Никакого скандала! Он уедет – только чтоб ни шума, ни дела! И вот – уехал. Надоела ее ученость, как тигру пасть. Пускай другого приучает…

Посидели в подсобке хорошо, посмеялись. «А что, Глеб, на яхте хочешь полетать?» – «Ну, еще бы!» И – полетели! На той стороне пруда, у подстанции, задели мачтой высоковольтку. Спасло только то, что заряд стрелой, через мачту, прошил воду – и вылетел куда-то в сторону, в подводные дали. Три человека их было на яхте, каждого так тряхнуло, что метрах в десяти от яхты оказались. Главное, живы – только оглохшие слегка.

Неподалеку лодка плыла: муж, жена, ребенок, – их тоже таким ударом пронзило, что сначала в воздухе несколько раз кувыркнулись, а потом в воду. Глеб, когда вынырнул, слышит: «Спасите!» Женщина надрывается. И барахтается что-то рядом с ней, вопит, в волосы цепляется. Ребенок, девочка. Глеб – к женщине. Еле отодрал от нее девчонку, мать уж пузыри пускала. Подхватил дочку, потянул к берегу. А мужа, видать, так ударило, что тот забыл, где свет, где тьма: не к берегу плывет, а на середину пруда, ничего не соображает. Женщина опять в крик. Короче, пришлось Глебу снова в воду лезть, догонять мужика. Тот, правда, сам вскоре очухался, повернул назад.

Вот так и оказались на берегу: муж, жена, дочка – и Глеб с компанией. Дочка, Надя, воды особенно не наглоталась, но страху натерпелась. И чуть пришла в себя – смеется, колокольчиком заливается. Страшно ей, что рядом со смертью побывала, и радостно, и чудно как-то. Пришлось матери усмирять ее. Тогда Надюшка в другую крайность ударилась – захныкала, заплакала. Одним словом – истерика. Еле успокоили ее.