Андрей Тавров - Плач по Блейку

Гав-гав, говорит собака, и он отвечает: гав-гав !
И каждое слово снежинка, каждое – человечек.
Гав-гав, говорит пес, ку-ка-ре-ку – петух,
а снежинка молчит, раскалена
пламенем, как немой логос.

Баржа уходит, и снег заносит ее пустую корму,
и из окна вослед ей смотрит архангел Рафаил,
словно большая белая женщина с усиками
или рыба белуга, полная икры.
…на камни, на брусчатку, на сады,
на яблони в садах, на сердце яблок,
на сердце их сердец, на шум воды,
на сердце света в сердце сироты,
и прыгает в ветвях бессмертный зяблик.

Расскажи, ракушка, вырванным языком,
что Ангел тебе говорил на адыгейском, глухом,

как узнал в тебе узел, что развязался в плач
мальчика на снегу, в коротковатый плащ,

как вы в трех мирах разъяты, разнесены,
завязались в узел средь развязанной тишины

и стоите тихо, как незнакомый бог,
и снег идет, и падает на порог

дома, где мама воет и отчим, пьян,
наискось рвет на груди баян,

как сыплется снег, никому не знаком,
и как трое стоят световым комком,

расскажи мне, ракушка, вырванным языком.

Рыба-гора подплывает к Блейку и тихо свистит
ангельским свистом, пастушьей свистулькой,
а за окном:

мальчишка с ветряной мельницей в руках, дым над
крышами, солдат-инвалид, пятна гортензий в окнах,
трактир, телега с бочками, крики рабочих с речки,
существо без крыльев, голое как мешок, больше
Тауэра, простерлось до звезд, раздутое, без слов, без
жабр, без глаз, и песни из трактира, водокачка, клетки
с птицами, франкмасонская таверна, на дверях табличка
«Лекция о Платоне мистера Томаса Тейлора», Mr. Taylor
on Plato, раздутое как мешок, без слов и без жабр,
выше башни, снежок и пятна навоза.

Слова не жабры, и жабры не слова.
У слов есть жабры, и тогда они плывут как рыба,
а если узоры, то летят как бабочка.

Рыба подплывает к Блейку и тихо свистит.
Океан блещет гравировальной волной.
Из горла мистера Блейка рыбе ответствует птичка.

Трупы приходят и уходят
как медведи или облака,
как ветер или корабль.
Товит хоронит трупы,
окунается в скверну.

Приходят и уходят, как берега,
как новая кровь в красных колесах
аорт и вен. Как зима или осень.

Товит кладет труп в прозрачную сферу,
вкладывает сферу в другую сферу,
а ту еще в одну небесную сферу,
и сферу Юпитера в сферу неподвижных звезд
вталкивает Товит плечом мускулистым,

как камень вкладывают в центр
бегущих по пруду кругов,
и стеклянная лодка последнего неба
уносит ожившее тело.

Трупы приходят и уходят,
оживают, снова уходят,
небеса сворачиваются и разворачиваются,
как баян или гимнастерка.

Товит сжимает кремень в горсти —
выбегает из камня слеза.
Небо сжимает Землю кулаком мускулистым —
выступает из праха Товит.

Мимо автомобилей, фосфоресцирующих, как перегной,
человек-колодец раскрыт во все стороны плещущей глубиной.
Как ветер, парусник, парусами поймав, ведет,
иль чуткой бровью щекочет луну кот,
он ловит внутренний шум шорохов, гул пустот.

Космической станцией над тротуаром висит,
серебряный лабиринт, невесомый монстр,
живой головой в толпе шелестит,
уходит ручьем в овраг, под змеиный мост.

Сорок срубов он держит в себе, глубиной дрожа,
как штангу в рывке силач, если рвануть вовнутрь,
и стоит, словно черный джип средь стеклянного гаража,
и сыплется, хрупок, хрустален, как плот, пруд.

Кто ему песни пел, кто по нем горевал,
свечку кто задувал или к плечу приник?
Но стонет, Лаокоон, разведя себя змеем в провал,
чтобы шел, удлиняясь, в черную глубь крик.

Ему друг – заводная пуля, колодезный ангел, пес,
что сбежал с живодерни и роет в себе дыру,
да срамной Катулл, что хрипит и, как танкер, бос,
подыхая от полнолунья, полыхающего по нутру.

Человек-оркестр колодцами втянут, как
рояль что изогнут вовнутрь нарастающей тягой струн,
чтоб до сердца тонул моцартов вещий пятак,
человеком вставал неоплаканный в поле труп.