Андрей Тавров - Плач по Блейку

И снегу из-под туч
свети, свети, окно,
чтоб Боттичеллев луч
сжимал двоих в одно.

И нас влечет туда,
вотще и напролом,
словесная пята
с неистовым крылом.

Из пасти твоей, из пясти ее
вытащим язык и алый платок,
мокрый от крови и в язвах
от речи. Люба, в драке ты воешь,
харкаешь и плюешься,
схватив со щита пожарный топор,
красная брызжет слюна
и, расходясь, пустеет радиус тебя —
полоумного льва,
вывернутого в вывернутой воронке
наружу своей же печенью, легкими и клыками,
в ситцевой юбке, кривоногая.
Как зализывала коленку на сене под школьным
крыльцом,
и Рафаил нес тебе еврейскую землю в сердце своем
с Лао-Цзы, Иоанном и птицами,
ибо ты распалась на птиц,
Орехова Люба,
на сопли, сгустки крови и снегирей
и теперь стоишь меж птицей и львом,
где стоят великие.
Скорее всего, тебя убили в драке или
пропала в советской колонии,
Любовь Орехова, 1 2-ти лет, дурочка.
Люди входят в себя как в храм
или как в камеру,
это как кому повезет,
кто-то живет у параши,
кто-то восходит меж птицей и львом.

Лир несет себя, как фонарь,
освещая гарь, как звонарь
колокольню в месяц январь,
колотя меж губных,
что завел пономарь.

Мир несет себя, как фонарь,
вместо света какая-то лимфа, что ль,
какая-то нимфа, липкая словно скотч,
а в сердце кривая боль —
то ли кровь стучит, то ли дочь.

Ах, не дайте мне языка,
гуттаперчевого казака,
склизкого, как звезда,
как лопасть весла.

Освещу я себя самого —
освежеванного левиафана
сердца прорванного своего,
куда его пыл уплыл, пламя куда ушло ?

Я сошелся в шар, разошелся ликом,
расточился бликом в рыданье великом,
и стою я, ночная спина,
между двух костров человек
из дождя и снега, из сна
и из крови, и входит снег
в мою грудь сердоликом.

Давняя история с флагом
когда идешь по безлюдной
утренней площади
а он едва шевелится на балконе
в ветре с моря
и из него проступает
голова дракона
которого ты прежде не видел

Я выговаривал шар изнутри шара,
и губы мои дымились,
а сердце легло в урну и в прах.
Я позвал первую любовь
и последнего ангела,
зарубленного саперной лопаткой
на сельской дороге,
ушел за гортань и звук,
в рассеченную шею, и как бился голубь —
первое пламя листвы
и зеленые губы Иуды,
я плакал как фортка и стонал как ветер,
ушел от людей, деревьев,
дул в свою вену как в ствол,
отчаялся как океан
у безмерной фиалки,

и тогда шар выговорил меня.
И губы его были в крови.

Глаз смотрящий на бабочку бабочкой стал
а на землю – землей

зачем тебе дева вся если суть умещается в кулаке
внутреннего тела
как силомер стеклянный и

живет снегирь трехгрудый в сердце твоем
а в черепе черпает мысль черепаха

пуговицы от бюстгальтера отпечатались на белой
спине
аккордеона короб сжимал танцы и
блузки меж белых ног живут белые птенцы и буква
из воздуха за которой гонялся плутарх

твой влажный глаз и алый рот —
простор метаморфозы
ты рассасываешь землю в себя
так рыба превращается в воду
в без человека – грот
в сто губ набухнувших молчащей розы

убитая Кассандра кровью говорит
без слов и снег летит
и догоняет вещего Эдипа
и красным комом по сердцу стучит

И ты ложишься в челн как рыба
и в самолет садишься гнутой птицей
и входишь в яблоко всем яблоком глазным

тебя земля стирает словно складку
пощелкивающий утюг

пространство взгляда где ты еще не танкер
но уже не человек
Кто взапуски бежит в нем на прозрачном месте
блоха или гомункул —
и темя гераклита на ладони —
с живой водою огненная плошка —

птичья точка где тебе переливаться
из себя в себя
всеми монстрами совокуплениями зевсами
как оренбургский платок продернуть
сквозь кольцо лица

и в мать ложимся матерью зеленоглазой

этот воздух беговой
весь соловый легковой

и шершень с губ слетает эвмениды
и гул в груди гуляет и гулит
и мы стволом с судьбой и солнцем слиты
и лист со лба как крышка отлетит