Дмитрий Лашевский - Трилогия пути

Белов промолчал, а шумно, с плеском, сработал веслом.

– А? – раздался тот же голос, когда и Зуев взялся за весло. – Чтоб нам лопнуть с этого чая! Ну, Никола в путь!

Белов фыркнул. Они несколько отплыли.

– Вы обиделись, что ли? – спросил Зуев.

– На Ромку-то? – Белов рассмеялся. – На него не разобидишься, лукавый парень, но хороший. Надёжный.

– А то бы к ним…

– Заскучали?

– Просто как-то категорично.

– Не хочется лишнего напряга. Зачем в долги влезать? Встанем сейчас спокойненько…

Но пролетел луг без единого деревца, и затем оба берега круто взмыли вверх.

– Вчера они упорно шли, – заметил Зуев.

– А сегодня мы.

Наконец, уже в десятом часу, к реке прилёг удобный косогор. Оставив байдарку внизу, они травами поднялись к опушке. Какой-то колючник обжигал голые ноги. Дождь незаметно кончился, ветер развеивал облака, в проёмы сочились слабые звёзды. В механические минуты, пока они устраивались, серый цвет сгустился до кобальта и, в центре мира прожжённый столбом желтизны, загадочно заслоился в ночь.

Вниз вдоль реки вела чуть примятая колея. Чуть не на ощупь Зуев спустился ею и вышел в поле. Вся равнина была залита тонким озером тумана, из которого возвышались тёмные рифы стогов. За туманом, должно быть, начиналась бесконечность. Ветер шевелил ветви, роняя капли, и всё вокруг сжималось, как покинутое и неживое. Кеды холодно измокли, но от колющей одинокой радости Зуев забыл заботу об этом. Тихие, мерные звуки охраняли его внутреннюю судьбу. Стоя в фиолетовом ветре, он дышал, как напиться. Он шагнул вперёд, в туман, и тут же паутина липко расползлась по лбу и щекам. Зуев снял её, будто рукою спрашивая у лица – чего хотеть.

Из тёплой, сухой глубины стога он навыдергал сена, сколько вместил обхват, и понёс его к палатке. Берег казался пустынным и непохожим. Лишь шагов за сто из темноты вызрел костёр, Белов как раз снимал котелок.

– Сегодня на мягком спим, – сказал Зуев, вываливая сено.

– Только потом верните, – ответил Белов, всунув руку в травы и с наслаждением шевеля пальцами.

Зуев хотел удивиться, но вперёд того почувствовал стыд. Стыд призраком прошёл сквозь него и растаял.

– Конечно, – кивнул он посторонним голосом.

Белов поднял на него блестящие рыжим жаром глаза.

– У нас тут ещё два овоща осталось. Употребим или как?

Он достал из мешка гигантский огурец.

– Завтра лучше, – попросил Зуев.

– Тогда на утро, пожалуй, тушёнку откроем – и хлеб с огурцом. А на обед картошечку заправим, как? Берите карамели, берите…

Фантики с двух сторон полетели в костёр и зелёно вспыхнули. Тягучая сладость не могла перебить тройной крепости чая.

– Да, – сказал Зуев каким-то запрятанным чувством, – это, наверное, и означает: быть русским. Но ведь это же всё было, тысячи раз было…

– Только вас не было, – ответил расплывающийся Белов. Он переживал зуевское небезразличие памятью своих странствий по рекам земли.

Ветер описал полукруг и плеснул в лицо дымом. Зуев встал и закашлялся. В голове, над самыми бровями, появилась стремительная боль. Он влез в палатку и закутался в одеяло, стараясь надышать тепло. Внутри глаз, оживая, проплывали стоячие существа реки – кусты, камни, обломленные стволы… Хотелось остановить их, но было нечем, а Белов уже спал, разомлев на сене.

Когда Зуев долгими и мучительными толчками выкарабкался из сна, Белов уже шумел снаружи, и был робкий, не продышавшийся свет. Зуев потянулся и позвал сквозь палатку:

– Станислав, рано же!

– Антониан, семь! – ответил весёлый голос.

Зуев замычал, приподнял в холод голову, потом рухнул и заснул. Через полминуты он опять проснулся. Пока он выбирался, его проняло до дрожи. Небо отсутствовало, тонкий переменчивый ветерок просачивался сквозь тело с лёгкой отстранённостью циркового чародея. Пришлось встать на колени и вытянуть из палатки куртку, ночь прослужившую подушкой. Всё равно было холодно, и Зуев запрыгал около костра, чуть не всовывая влажные кеды в огонь.

Белов протянул ему бутылку с водой. На её полиэтиленовой талии сохранилась жаркая апельсиновая этикетка. Зуев поёжился. Белов стал поливать. Зуев умывался яростно, стараясь втереть воду в мозг, пропитанный тяжёлою взвесью сна. Умывшись, он посмотрел на реку, словно ожидая перемены цвета. Но река матово застыла, и волнистые мышцы течения казались нарисованными. Туман уже рассеивался, стал сквозист, но исчезающая оболочка оставляла в воздухе лёгкую молочную дымку, как печальную сущность.