Ирина Васюченко - Полуостров Робинзона

Когда наступает весна, в Кузякино тянет по-страшному. Хотя переезд – всякий раз испытание. Налаженная жизнь обрывается, начинаются долгие сборы, прощальные звонки и визиты, неразбериха, мелкие потери и крупные траты. И малодушные надежды на родню, в первую очередь на мужа сестры:

– Петр обещал достать машину. Ты уверен, что ему это удастся?

– Эрик тоже предлагал помочь.

– Его может не быть аж до июня…

Эрик – старший брат Игоря, давно гражданин США, но теперь завел в Москве фирму и, наезжая, раз в полгода вваливается к нам, таща в пакете ломоть свежайшим соком капающей вырезки. Для собак и кошки. Нежно воркуя, он кусочками скармливает кровавую пищу нашим бедняжкам, прозябающим на ячневой и перловой каше. Он проникновенно любит всякую живность за исключением человечества, поголовная гибель которого ни в малой степени его бы не удручила. Более, чем всех прочих, он мечтает истребить парижан и римлян, чтобы паршивые французишки и безмозглые итальяшки не портили своим кишением Париж и Рим, города, повествуя о красоте которых, он обретает неожиданный в его устах язык поэта. Покончить с американцами также весьма желательно: до чего ж они, суки, ему обрыдли! Впрочем, со времени возникновения московского офиса он успел вспомнить, что россияне еще того гаже. Из поездки в Израиль он вернулся антисемитом, хотя смолоду заслышав где-нибудь, даже в общественном транспорте, слово «жид», поворачивался и бил, не вникая в подробности, благо владел приемами бокса, а по весовой категории всегда был ужасающ. На тщедушного братца-«интелегопа» массивный Эрик поглядывает с неприкрытым сарказмом. Да я-то знаю: под покровом рассеянной чудаковатой учтивости в Игоре язвительности не меньше. А если считать на кило живого веса, так больше.

Симпатия жива, гармония душ отсутствует. Стоит иссякнуть спасительному разговору о животных, и милиционеры начинают рождаться целыми подразделениями. Выручают анекдоты из кузякинского быта, однако и они не бесконфликтны:

– А давайте я вам ротвейлера подарю! Во зверь! Я из-за своего Билла два раза судился! Он в этой вашей деревне за полчаса всех на хрен передушит!

– Нет-нет! Пожалуйста, не надо. Да нам его и не прокормить.

На этот счет у Эрика высокие принципы: Билл вкушает с вилочки, подобострастно поднесенной к его пресыщенной пасти, только первосортное мясо, приправленное ореховым маслом. А когда у него нет аппетита, большой дом в штате Коннектикут погружается в траур. Да что там ротвейлер, когда и мне, оказывается, надлежит обеспечивать совсем иное меню:

– Знаешь, что сказал про тебя Эрик, пока ты выгуливала Мадам? Напер на меня пузом: «Да ты соображаешь, поц, какую ты бабу закрючил? Тебе досталась баба, которая сама вовсю мозгой ворочает и себя может содержать! Понимаешь, как ты при этом должен содержать ее?! Мне такая не по карману, ясно?! Мне! А ты, мудило, на своей жопе сидишь и не чешешься, будто так и надо!»

Игорь блаженствует. Бывают минуты, когда он горд фамильной колоритностью.

Запах ссоры тем не менее витает в воздухе постоянно. Мне не стоит отлучаться во время этих визитов: мое присутствие смягчает взаимную досаду, длиннющими перепутанными корнями уходящую в детские годы двух плешивых братьев. Но Эрик чтит узы крови – только они еще связывают его с погрязшим в ничтожестве родом людским. Хотя и эта слабая связь его, похоже, тяготит:

– Может, оно лучше, что у тебя детей нет. Сказать тебе, что такое родительские чувства? Это когда все время хочется убить, а нельзя.

Процветает фирма богатого родича или дышит на ладан, нам не понять. Насколько вызрело в бурном Эрике желание предпринять наш отстрел, уразуметь тоже не просто. Его бесит, как мы живем – без гроша, без надежды разбогатеть, без отчаяния, что мы такие лохи. А сам чувствует: все так, да не так, и мы, чего доброго, в этом говенном мире ловко устроились, завидно даже, хотя чему тут, мать-перемать, завидовать? Замешательство выражается выпучиванием чудесных печальных глаз и громовыми раскатами сквернословия. Мы их пережидаем спокойно, как грозу за окном. Будет ли машина – вот в чем вопрос.

…Легко сказать – ничего не вычеркивать! Он же здесь ни к селу ни к городу, живописный американский брат, чем-то милый моему сердцу. Нет ему дела в моем повествовании. Мелькнул, сейчас исчезнет и уж больше не появится. Года три не видались. Фирма прогорела при дефолте, бедняга Билл во цвете собачьих лет сдох (не от обжорства ли?) – приезжать стало незачем и не о ком рассказывать. В осадке смутное ощущение вины, хотя мы ничем Эрика не обидели, это, напротив, он ни с того ни с сего орал и бранился. Но зато какое волшебное платье он мне подарил! Довольно простого вроде бы покроя, шерстяное, темно-синее. Незабываемое. В нем я, всю жизнь слегка смахивающая на кикимору, могла бы смело претендовать на британский престол. Талантлив, чертяка!