Ирина Васюченко - Полуостров Робинзона

Засим следует загадочная, но мало аппетитная фраза:

– А ты вытащил лягву из колеса? Небось, забыл?

– Отнюдь. Вон она. На подоконнике.

Кощей, если верить преданию, не принял достаточных мер предосторожности, когда прятал свою смерть. Да послужит аллитерация на «пр» напоминанием о его прискорбном провале. Мы с Гаврилой, когда что-нибудь хотим уберечь, прибегаем к колесу. Оно, громадное, принадлежало какому-то великанскому средству передвижения, а ныне упокоилось в нашем сарае под грудой изъеденных жучком досок, дырявых ведер и прочей дряни, способной, по мнению моего супруга, однажды пригодиться в хозяйстве. Извлекать припрятанное на свет божий – обязанность Гаврилы. Боясь ожесточиться и в состоянии аффекта утащить все это на помойку, я его баррикады не разрываю. Воры, каждую зиму наведываясь в наше опустевшее поместье, тоже обходят колесо стороной. Дачник-сосед Юра Труханов, преисполненный познаний этого рода, утверждает, что там «сгущаются темные энергии»: надо полагать, именно их леденящее присутствие отпугивает похитителей. «Лягва» рядышком с запасным молотком, клещами и бутылкой спирта времен перестройки пролежала в этом непрезентабельном тайнике пять лет – не поздоровилось бы ей, будь она маленьким зверем с перепончатыми лапками, беззащитной жертвой людской жестокости. Но она – всего лишь черновая рукопись, к которой я давно собираюсь вернуться. Пачка страниц, пожелтевших от сырости и погрызенных мышами, будто и впрямь много воды утекло, так что уже пора уважать ее старость.

К осени я потихоньку перечитаю ее и дополню. Вот сейчас и возьмусь.

«Лягушка в молоке. Оптимистическая хроника» – так она тогда называлась. Я ее сочиняла все лето. Уж никак не потихоньку – лихорадочно. Потом даже пристроила отрывки в журнал под видом публицистики. Сущее жульничество: где там публицистика… Положим, гонораришко очень не помешал. Но поначалу за всем стояла Августа. Только слово не больно к месту: она не вставала уже, слегла, и надежды не было. Августа умирала в Москве, а я заталкивала в конверты главку за главкой и отсылала ей. По два толстых конверта в неделю. Не сбавляя темпа. Потому что оттуда, от родни, приходили вести: положение хуже некуда, рука пухнет, ноги не держат, а моя писанина ей все равно нравится. Она моих конвертов ждет, измочаленная болью, требует, чтобы ей это читали и перечитывали, и левой здоровой рукой – гордо – на полку с растущей бумажной грудой:

– Моя «Лягушка»!

Стыдная в подобной ситуации, мелочная щекотка авторского самолюбия… Да, кажется, я и любила-таки эту ядовитую умную грымзу, коллегу и помощницу мужа, соседку по даче, сестрину свекровь. Хотя поныне при воспоминании о таком родстве вздох «Бедная Вера!» сам собой рождается в глубине организма: люби не люби Августу, ее невестке не позавидуешь. Но главное, я трусила. До темноты в глазах. Потому что был разговор:

– Шура, я не боюсь. Но не хочу превратиться в животное, воющее от боли. Если я пойму, что не выдерживаю, ты поможешь мне умереть?

– Да.

– Ты узнаешь, какие нужны таблетки и сколько? Достанешь и принесешь их?

– Да.

– Спасибо.

Я обещала. И если потребуется, исполню. Но времена, когда я сделала бы это в твердом сознании правоты, ушли. А вдруг запрет, налагаемый большинством религий, – нечто посущественней, чем замок, которым общество, испокон веку ценя покорность, запирает от беглецов черный ход? Взломала бы, глазом не моргнув. Еще и гордилась бы, что не дрогнула. Но страшно нарушить закон, смысл которого скрыт, причинить зло, не ведая, какое… Зло бессмертной душе, которой почему-то – почему?! – вредно по собственному произволу отдираться от тела. Я в это не верю – верила бы, не давала бы слова. Но и в обратном уже не убеждена. Может, просто старею, и то, что мне кажется сомнением, – не более чем возрастная дряблость характера? Правда, Августе семьдесят, а ничего похожего… Но она сотворена из какого-то очень звонкого материала. И вот я кропаю «оптимистическую хронику», что было сил забавляю Августу, будто своим усердием надеюсь заслужить милость – избавление от сознательно взятого на себя долга сделать для нее другое.

Говорят, «Лягушка» – самое веселое из всего, что я когда-либо написала.

Жизнь в наши времена совершенно несносна. Если умудришься забыть об этом факте, непреложном в глазах масс, тебе напомнят – достаточно вступить в любого рода контакт с внешним миром. Заходишь, ну, хоть в булочную. Место обыденное, к драматическому самовыражению не располагающее. Но дама, стоящая в очереди впереди или пристроившаяся за спиной, вдруг начинает восклицать вибрирующим сопрано посредственной трагической актрисы: