Федот Симонов - Губернские бега. Сон русского человека

– Нет, Дашенька, ты не уснешь, а сейчас встанешь и подойдешь к окну, будешь смотреть на Матвея, и этим ты будешь наслаждаться.

Даша, как ужаленная, соскочила с постели, подошла поближе к образу Иисуса Христа, упав на колени, стала молиться, прося пощады:

– Спаси меня, Господи.

Но Иисус Христос был неумолим. Он как будто смеялся над ней и говорил:

– Иди к окну, твой крепостной Матвей уже работает, а ты, дармоед, просишь у меня спасение.

Даша побледнела, встала на ноги.

– Что со мной делается? – вслух спросила саму себя, еще раз перекрестилась перед иконой, повернулась и пошла к окну, из которого видно, как Матвей метет двор. Потом быстро подошла к окну и увидела Матвея. Даша остановилась, на душе сразу потеплело, появилась какая-то радость, как будто она не видела его целую вечность. Потом появилась у нее мысль, и она вслух сама с собой заговорила:

– А что, папеньки дома нет, он в Москве, позову старшую хозяйку по дому и прикажу найти какие-нибудь бросовые папины сапоги, шаровары, рубашку. Сапоги почистить, а одежду помыть, погладить и одеть Матвея. А что, если эта старшая по дому дрянью окажется и скажет маменьке? – Немного подумала и опять вслух сказала. – Маменьке я скажу так: управляющий у нас уже старик, а Матвейка умный, работящий парень, а грамоте я его научу. Маменька моя добрая, умная.

Только проговорила эти слова, сзади чьи-то руки коснулись ее плеча. Даша вздрогнула, побледнела, быстро повернулась, перед нею стояла мать. Даша бледная в лице смотрела прямо в лицо матери, потом все ее тело задрожало, и слезы покатились из глаз. Увидев в лице матери ласку и доброту, Даша упала на грудь матери и громко зарыдала, говоря дребезжащим голосом:

– Маменька, – спросила она, – ты все слышала?

– Слышала, слышала, моя милая. Время твое подошло, доченька, так говорить, – гладя свою дочь ладонью по спине. – Я сама, доченька, сделаю, как ты хочешь, успокойся милая.

Даша радостная стала целовать мать в губы, щеки.

– Ну, ладно, иди, умойся, – сказала мать.

Мать и дочь, сидя за столом, завтракали молча. Даше кушать не хотелось, она лениво допила чашку чая и тихо виновато проговорила:

– Маменька, ты прости меня, я кушать не хочу, позволь пойти мне к себе в комнату, а то что-то голова болит.

– Пойди, пойди, – сказала ласково мать, – не беспокойся, как ты просила, я сейчас же прикажу все это сделать.

– Спасибо, маменька, – сказала Даша и пошла. Даша быстрым шагом вошла решительно в свою комнату, подошла к окну, во дворе она Матвея не увидела.

– Ну вот, – сказала она, – теперь я его больше до самого утра не увижу.

Даша многое уже передумала, что Матвея крепостного в дом зятем не возьмут:

– А вот, если папенька узнает, что я тайно люблю Матвея, который и думать об этом не смеет, то он его загонит туда, где Макар овец не пас.

В это время к Даше в комнату вошла мать и нарочито, затворяя дверь, пристукнула, чтобы услышала Даша ее приход. Даша даже не повернулась, смотрела в окно. Мать прошла в комнату, подошла к мягкому креслу и села в него, второе кресло подтянула поближе к себе и сказала:

– Доченька, иди, сядь, нам надо поговорить.

Даша повернулась лицом к матери и стала строго, испуганно смотреть в лицо матери, подошла к креслу и тяжело опустилась в него.

Мать начала было говорить:

– Доченька, ты-ты-ты, – мать, спотыкаясь на «ты», никак следующее слово не может сказать. Потом кое-как грустно и боязливо прошептала, – Ты представляешь, если…, – и мать опять замолчала.

– Да, – твердо и уверенно сказала Даша. – Представляю себе, если узнает папенька.

– Да-да, – поторопилась сказать мать.

– Маменька, ты добрая, даже наши крепостные об этом говорят, скажи мне, только правду.

Мать испуганно вытаращила глаза на дочь.

– Не бойся, маменька, я не хочу тебя обидеть. Скажи, маменька, почему наш папенька, как я помню, домой приезжал два раза в год и то ненадолго, а то все время живет в Москве, а мы здесь?

– Что ты, что ты, – взмолилась мать, – можно ли так говорить на родного отца, он ведь там работает, он наш кормилец.

– Кормилец, говоришь, – громко и уверенно сказала дочь. – Наши кормильцы вон, – указала рукой на окно, – крепостные, они с зари до зари, не разгибая спин, работают, а во что он их одевает, этот наш кормилец, а за что он порет бичом мужиков своих крепостных? – Даша еще громче заговорила. – Да, хорошо, что его крепостные русские люди, на них шкура прочная, толстая, дюжий народ, а то давно у всех крепостных развалились бы кости. Не знаю тогда наш кормилец, чем бы стал нас с тобой кормить. Наверно бы, он и не приехал бы к нам.