Михаил Орлов - Между молотом и наковальней. Из хроник времен XIV века

Постоял некоторое время на лестнице, привалившись к стене и постепенно приходя в себя. Василий пока еще не уразумел, что понять женщину иногда еще сложнее, чем самого себя, но непостижимость дочери Витовта уже настораживала. В ушах все громче звенел, заливаясь и заглушая доводы разума, бубенчик: «Со-фья, Со-фья». Динь-динь-динь…

Когда княжич вернулся в залу, там всех потешали скоморохи. Играли на канклесе [7] Народный инструмент, напоминающий гусли. , а потом медведица танцевала под аккомпанемент гудков. Считалось, что благочестивым людям не пристало забавляться бесовским лицедейством, но праздничная тарабарщина, заквашенная на пиве, кружила головы. Один Витовт, по своему обыкновению, пил родниковую воду, подкрашенную медом под цвет пива, с совершенно бесстрастным лицом душевнобольного, не выражавшим ни чувств, ни страстей, томивших душу.

Вечером, распахнув дверь в княжеские покои, Софья вбежала туда со смехом, чмокнула отца в щеку и сообщила о предложении Василия. Тот уловил кисловатый запах изо рта дочери и поморщился, понимая, что она навеселе.

Что-что, а это ячменное пойло литовцы любили до безумия и пили его до тех пор, пока не валились с ног. Утро некоторые начинали с крика: «Пива, пива!» Знатные люди, имевшие прислугу, не исключая женщин, которые в своем пристрастии к ячменному напитку не уступали сильному полу, требовали принести питье в постель.

Как бы то ни было, но Витовт поинтересовался:

– И как тебе княжич Василий?

Дочь только рукой махнула:

– Дурачок. Совершенный глупышка, но иногда бывает мил в своей мальчишеской наивности…

«Может, то и к лучшему», – подумалось отцу, и легкая судорога пробежала по его лицу.

Жизненный опыт дорого стоит, однако цена, которую за него платят, не превышает выгоды, извлекаемой из сего. Дочь меж тем, помолчав некоторое время, продолжала:

– Не хуже и не лучше остальных. Того же конюха Степки.

– Нашла, кого вспоминать, дура! Хорошо, вовремя донесли на ваши шашни, а то чего доброго на всю жизнь клеймо на себе бы оставила, как на отбракованной, кобыле. «Не годна». Такое ни чем не смоешь.

– Ну, ты уж и скажешь, батюшка! – капризно надула губки дочь.

– Увлечения проходят, а грязный след от недостойной связи остается и долго тянется следом за грешницей. Произошедшее с конюхом, нелепо. Забудь об этом навек.

– Зато целоваться московский княжич не умеет. Степка был мастаком в этом, от его поцелуев, даже дух захватывало, – заметила княжна мимоходом.

– Бесстыдница! Меж тем в княжиче Василии, может статься, твое будущее. Лучше быть умной женой при глупом муже, нежели наоборот… Ныне я только луцкий и гродненский князек, потому такой союзник, как московский государь, мне нужен…

– Ну, разве что, батюшка, – сказала, опустив глаза, Софья, и ей вспомнился ее учитель, пленный орденский рыцарь Марквард фон Зальцбах, который, научив ее считать, но не в силах превозмочь животного наваждения, изнасиловал ее в садовой беседке, несмотря на клятву целомудрия, данную при вступлении в Орден, не преминув по-монашески закрыть глаза. Хитрец! Все их жеребячье племя такое…

Не то чтобы Софье понравилось, когда в нее входила тугая мужская плоть, но оправившись от случившегося и, приведя себя в порядок, она насупилась и предупредила:

– Не смей никогда повторять этого, Марквард. Я не грязная девка из корчмы, а княжна из рода Гедимина. За следующую подобную попытку тебя разорвут лошадьми перед воротами замка по повелению моего батюшки. Я уж о том позабочусь. Не сомневайся!

Рыцарь ни на минуту не усомнился в том, что она исполнит свою угрозу, ибо таким не шутят. Поклонился и виновато опустил глаза.

Витовту, наблюдавшему за изменением выражения лица дочери, почему-то пришло в голову, что именно такие взбалмошные девки, как Софья, имеют особую власть над сильным полом, и это ему было только на руку.

Собравшись с духом, княжич Василий попросил хозяина замка о приеме. Тот не отказал, хотя не слишком верил в то, что услышит от гостя нечто путное. Однако рассудил: «Послушаю, что скажет сей молодец, от меня не убудет, а то Софья навыдумывает Бог знает чего».

Витовт принял Василия в той же самой зале, где давал пир на Крещение Господне, но на сей раз оттуда были вынесены столы и лавки. Он восседал на высоком резном кресле, напоминавшем трон, в желтом шелковом камзоле, застегнутом до самого горла. Из-за пояса у него выглядывала усыпанная самоцветами рукоять кинжала, а на плечи ему был накинут короткий плащ гранатового цвета. С обеих сторон от него стояли татарские телохранители с каменными бесстрастными лицами и раскосыми глазами, в кольчугах, опиравшиеся на древки алебард. Княжич был в сером дорожном кафтане и выглядел довольно невзрачно, но другого костюма он не имел. В его бледном лице не было ни кровинки, а глаза смотрели куда-то в сторону, будто он в чем-то провинился и явился вымаливать прощение.