Игорь Троицкий - Русский – среди евреев, еврей – среди русских

Вообще, всё происходящее выглядело вполне сносно. Когда служба закончилась, я заметил, как между рядами образовались две – три группки евреев, у которых в руках появились рюмки с красным вином. Заметив моё удивление, Соркин сказал, что, если еврей после молитвы выпьет немного вина, в этом нет ничего предосудительного. Когда же мы уже покидали синагогу, я увидел, что в другой группе, сформировавшейся в последних рядах, разливалась русская водочка, но просить Соркина прокомментировать этот напиток мне показалось некорректным.

Хотя пребывание на сцене синагоги было более приятно, чем зажатость в тесноте Елоховской церкви, тем не менее проведённый эксперимент привёл меня к мысли о том, что религия осталась в далёком прошлом и найти через неё ответ, чего во мне больше: еврейского или русского – не возможно.

Менее чем через год вопрос о том, кто я – русский или еврей – вновь возник, но только уже на более серьёзном уровне и не по моей прихоти. Пришло время получать советский паспорт, а в нем (в те советские времена) был пресловутый пятый пункт, в котором фиксировалась национальность его владельца, а такую национальность, как «недожидок», увы, в него втиснуть было невозможно.

Обычно при различных национальностях родителей, ребёнку при выдаче паспорта автоматически приписывалась национальность отца, хотя в принципе получатель и имел право выбора. Я намеривался воспользоваться этим правом и записаться евреем, ибо выбор другой национальности рассматривался мною, как некое предательство по отношению к маме и бабушке.

Были ли эти эмоциональные предпосылки к решению записаться в евреи единственным поводом, сказать трудно. Сейчас думаю, что скорее всего – нет. Наверное, немало важным был юношеский задор – пойти наперекор: «пусть трудно, а я попробую», желание проявить своё «я». А возможно и весьма жесткая позиция моей мамы в сложный период «дела врачей». В самый разгар этой компании поговаривали о высылки евреев в далёкую Сибирь. Тогда мама получила от своей школьной подруги Татьяны Дубровской письмо, в котором та предлагала на это смутное время прислать меня к ней в Калугу. Татьяна обещала, что в её семье, мне будет так же, как и её собственному сыну. Мама поблагодарила свою подругу и, отказавшись, произнесла фразу, которую я запомнил на всю жизнь: «Как нам всем – так и моему сыну».

То ли время изменило маму, то ли бабушка на неё повлияла, но теперь мама в один голос с бабушкой выступала против такого моего решения. Отговаривая меня, бабушка приводила примерно следующие доводы:

Ты живёшь в России, и, только будучи русским, ты будешь естественным, истинным и настоящим гражданином этой страны. Так же, как если бы ты жил в Израиле, то будучи только евреем, был бы там естественным и истинным гражданином Израиля. Главное, чтобы записавшись русским, ты не оказался в антисемитах, и если вдруг на твоем жизненном пути встретится еврей, нуждающийся в помощи, ты бы не отвернулся от него, а помог, – убеждала меня бабушка.

И я сдался. Паспорт оформляли в милиции, где следовало предъявить Свидетельство о Рождении. Так как в этом документе, выданным ещё до войны не указывались национальности родителей, то вместе с ним требовался и паспорт одного из родителей. И вот я со своим Свидетельством и материнским паспортом направился в ближайшее 58ое районное отделение милиции города Москвы.

Милиционер, по званию младший лейтенант, взял Свидетельство и вслух прочёл: отец – Николай Алексеевич Троицкий, мать – Бронислава Григорьевна Липницкая, место рождения – город Калуга. Отложив свидетельство в сторону, милиционер открыл мамин паспорт, где чёрным по белому значилось – еврейка. Тяжело вздохнув и глядя куда-то в потолок, младший лейтенант начал рассуждать:

– Троицкий – это почти Троцкий, а Троцкий, Лев Давидович – еврей. Нет, я не могу записать тебя русским, евреем – хоть сейчас, а вот, если желаешь быть русским, приноси паспорт отца, – заключил милиционер.

Блюстителю закона было немногим больше двадцати и так же, как и я, он не ведал, что Троцкий – это псевдоним, а фамилия этого революционера, который с разными непристойными эпитетами упоминался в истории партии, была Бронштейн. Этого мы не знали, но в том, что Троцкий – еврей, мы оба почему-то не сомневались.

Логика милиционера показалась мне вполне убедительной, и я почти уже согласился записаться евреем, как вдруг вспомнил об обещании, данном бабушке и маме, и потому, забрав документы, отправился домой со стопроцентной убежденностью, что «естественным и истинным» мне, увы, никогда не быть.