Александр Пиралов: Дядя Катя, или Сон в зимнюю ночь

Жанна, похоже, читала мои мысли.

– Ну, нет… Ты плохо знаешь бабушку.

Сказав это, я почувствовал, что сейчас, в эту минуту между нами троими затягивается узел, который не разрубить ни одному мечу. А Жанна уже сидела рядом, обняв меня за плечо:

– Мне не нравится, что портрет, на котором она изображена обнаженной, висит над твоим изголовьем…

Она неожиданно перескочила на другую тему, хотя и смежную, однако гораздо более сложную, и я уже вообще не знал, что сказать.

– Почему?

– Неужели не понимаешь?

Понимать-то я понимал, только хотелось знать, что думает Жанна.

– Мне кажется, портрет странным образом влияет на тебя, – наконец сказала она. Твоя бабушка очень хороша, гораздо лучше меня. И я чувствую это на себе. Мы давно уже как бы жених и невеста, но ты ведешь себя со мной совсем не так, как следовало бы жениху.

– А как следовало?

Это была уже фальшь. Объяснения не требовались. С того самого дня, когда я подсматривал за ней, купающейся в саду, мое отношение к давно повзрослевшей купальщице оставалось платоническим, и я скорее служил ей, как средневековый рыцарь… А ее робкие попытки привнести в наши отношения элементы чувственности почти не находили у меня отклика.

Я не понимал самого себя, поскольку девушки все сильнее волновали меня, но это было скорее какое-то отвлеченное, абстрактное волнение, которое никак не переходило на конкретный объект. И самое ужасное в том, что мне не с кем было этим поделиться. Отец, давно бросив альтистку (уже с ребенком), жил у арфистки, которую тоже умудрился обрюхатить, и встречался со мной крайне редко, чаще всего в процессе регулирования с бабушкой финансовых вопросов, связанных с моим содержанием. Он был жуткой занудой, раздражал меня, а чтобы обсуждать с ним темы повышенной деликатности, не могло быть речи вообще.

– Как? – переспросила Жанна. – Ну хотя бы поцеловать меня сейчас.

Я взял ее за плечи и поцеловал в обе щеки, а потом чмокнул в губы. Неловко, тушуясь, словно делал нечто такое, чего можно было стыдиться. Я и на самом деле жутко стыдился…

– Расстегни мне пуговицы на блузке, – сказала она, взяв меня за руку и подняв ее к своей шее.

Я неловко справился с верхней пуговицей, чувствуя, как в моей груди поднимается какая-то странная волна, жгучая и хмельная, и тут услышал голос бабушки:

– Катя! Ужинать…

Я заметил, как изменилась в лице Жанна. Она умела держать эмоции в узде, но сейчас это было выше ее сил.

– Не уходи!

– Не могу, я должен…

– Прошу тебя.

Казалось, эту минуту она ждала едва ли не всю жизнь… А я, напротив, вдруг почувствовал облегчение, словно снял с плеч груз огромной ответственности. Это было похоже на предательство, и тем не менее ноги уже вели меня к двери, в то время как глаза Жанны наполнялись слезами.

– Катерин, это нечестно.

Я все понимал и тем не менее уходил.

Бабушка уже ждала на кухне. Поначалу была сдержанна и деловита, ничто – ни в облике, ни в осанке, ни в выражении глаз, всегда таком красноречивом – не напоминало об эмоциональном взрыве, который сотряс ее всего несколько часов назад. Потом попыталась шутить, но я не отвечал на ее слова и сидел, тупо глядя в тарелку. Мы некоторое время молчали. Улыбка постепенно сползла с ее губ. Она побледнела, как бывало всегда, когда видела, что мне не по себе, потом подошла и мягко потрепала мой подбородок.

– Что-то не так, скажи?

Я знал, что лучше было бы сказать, но совсем не соображал, как это сделать, какие слова найти. Да и какие тут могут быть слова?

– Доверься мне, – сказала она, сев рядом.

И я доверился.

Мы выпивали по поводу моего семидесятилетия.

«Мы» – это мой сын Святослав с женой, дочь Гаянэ с мужем и сосед Тарас Теменюк, предложивший тост за появление старушки в моем доме. Я был уже в подпитии и в ответ наорал. Благо Вагифа с Натэлой не было. Натэлу этот тост наверняка бы потряс, а Вагиф мог бы и мордобой устроить. Они с Теменюком друг друга не выносят.

Без скандала, правда, не обошлось. Гаянэ именно в эту минуту вносила блюдо с долмой и от слов Тараса выронила супницу. Потом села на краешек стула, тут же оказалась на полу вслед за лакомством, составлявшим особую гордость ее кулинарии, и пошла рыдать, а ее муж и брат не нашли ничего лучше, как устроить ор.

Беременная дочь на полу – это было для меня чересчур, и перед моими глазами уже кружились черные мухи, предвещавшие гипертонический криз. Мы с Гаянэ острее других в семье переживали смерть Жанны, и не было даже единого мнения, отмечать ли мне круглую дату. Настояла именно она.