Наталья Рубанова: Адские штучки

Каждый, переживший подобное “крещение свободой”, поймет без слов, как наслаждался я одиночеством. В этом, пожалуй, был даже некий стиль – а может, так казалось “с голодухи”, не знаю. Я ведь приходил в дом, где н и к о г о не было. В дом, где н и к т о не кричал. И даже не говорил… Не шептал… В дом, где не было не только пьяной женщины, но и – вот оно, с ч а с т ь е – женщины вообще. Я мог делать все, что угодно – и никто, н и к т о – ничего не мог сказать мне. Впервые за много лет.

Вечерами я заваривал улун да заводил старика Армстронга: “Go Down Moses”, “What A Wonderful World”, “Kiss of Fire” (под них и встретил happy new year) возвращали к жизни пусть не сразу, пусть “частями” – медленно, зато верно. Еще была великая Элла и ни на кого не похожая Эби Линкольн: я слушал их долго, очень долго – музыка вытягивала, отсасывая гной через трубочку, вставленную, наверное, в душу: а куда еще вставляют подобные т р у б о ч к и?.. Я садился за компьютер – и никто, никто, никто не смел сказать мне про спину ; никто – ничего – ни звука… Я работал обычно часов до двух, реже – трех, читал на ночь Буковски и Миллера, а потом курил в постели, разглядывая лепнину на высоченном потолке, и засыпал: мне нравилась эта квартира, мне безумно нравилась эта квартира, да что там! – мне безумно нравилось то, что я один – один, о д и н – в этой огромной квартире: кажется, я готов был платить за нее еще больше… Институт брака , размышлял я, придуман не иначе как чертом – объяснить даже самому себе столь длительные отношения, превратившиеся в непрерывный, бесперебойный кошмар, было невозможно.

Первые дни даже не хотелось никуда выходить: тратить время, впервые появившееся за много лет “тихой семейной жизни”, представлялось кощунством; к тому же, как оказалось, силы все-таки имеют пределы – да, да, я банально устал, устал дико, устал неимоверно. Всё, чего я хотел, так это покоя. Иногда, конечно, мы созванивались с Элей – ее голос если и вызывал опасения, то какие-то вялые – впрочем, даже если она и пила, мне было уже почти все равно. После разговоров этих я тупо лежал в кресле-качалке, курил и думал лишь о том, что уж теперь-то точно “ноги моей не будет на женщине”. Я намеревался сменить сферу деятельности – если быть точнее, поменять образ жизни (роскошное, конечно, выражение): наемный раб, пусть и называющийся арт-директором, в любом случае остается наемным рабом – мне же давно хотелось иного. И дело не только в независимости, в том числе и финансовой. Я давно понял, что когда-нибудь, возможно, скоро, просто не смогу терпеть над собой кого-либо “сверху” – я-то знал, с в е р х у лишь Бог, и никого больше. Бог – и никого больше: это много или мало?.. Обычно понимание такого рода вещей, простых вещей, происходит, конечно же, в результате “ножевых ран, нанесенных душе”, как однажды выразилась Эля. Не сказать, будто я никогда не увлекался эзотерикой – нет, ровно наоборот, однако это было сухое расстрельное знание: мне же хотелось ощутить его, впустить внутрь; я устало перечитывал Кастанеду – с третьего тома… “А я от дедушки ушел, а я от бабушки ушел!” – катился по мостовой Колобок, не замечая крадущейся лисы.

Я собирался встретить Рождество один. Собственно, “встретить” – не совсем то слово. Я пошел за кагором, скорее, просто так, от нечего делать – спать не хотелось, от компьютера и чтения уже подташнивало, DVD остался у Эли, с друзьями, соберись я в гости, пришлось бы разговаривать (о чем? я судорожно начал перебирать темы, но тут же бросил), а “Прекрасной Дамы”, что и требовалось доказать, не было: не очень-то и хотелось.

Часы показывали одиннадцать. Я окинул взглядом квартиру и уже собрался было уходить, как с полки вдруг что-то упало. Подойдя поближе, я увидел зачитанные “Вечера на хуторе…”. Полистав книгу, я, будто в детстве, загадал строку и страницу – бог его знает, зачем, а потом прочитал: “…поглядите на меня, как я плавно выступаю; у меня сорочка шита красным шелком. А какие ленты на голове! Вам век не увидать богаче галуна!” Красавица Оксана, красавица Оксана… – опять баба! Я плюнул, захлопнул книжку и, подняв воротник, вышел на улицу.

Было очень холодно, мела метель; фонари же почему-то не горели, что для этого района – редкость. Я шел за вином, насвистывая что-то из Армстронга – я давно не чувствовал себя таким спокойным: нет-нет, жить с кем-то – это не по моей части, увольте… грезящих же “гнездышком” просьба не беспокоить. Правда, с головой вот творилась какая-то беда: казалось, будто эта самая красотка Оксана со своим дружком-кузнецом вот-вот покажутся на Остоженке, а то и сам Черт с украденным месяцем под мышкой свернет в Первый Зачатьевский. “Ничего, ничего. Просто переутомление. Немудрено после Эльки-то… Прорвемся, старче, не впервой” – так успокаивал я себя до тех пор, пока не услышал – громко и отчетливо: “…поглядите на меня, как я плавно выступаю; у меня сорочка шита красным шелком. А какие ленты на голове! Вам век не увидать богаче галуна!” – “Чудная девка!” – нет-нет, я не ослышался. Потерев же глаза, увидел и Вакулу с Оксаной, и – да-да! – самого Чёрта. Он был скорее симпатичен, нежели уродлив, и вызывал улыбку – хотелось гладить его, будто собаку: впрочем, проходившая мимо дама с веревкой на шее и молотком в руках, чье лицо показалось мне знакомым, покачала головой: “Да, черт мой лопнул, не оставив от себя ни стекла, ни спирту” – и, как-то нехорошо рассмеявшись, вбила первый гвоздь в морозный воздух, сотрясаемый криками странных деток. “Колядин, колядин, я у батьки один, по колена кожушок, дайте, дядька, пирожок!” – галдели о н и у перекрестка: детки второй свежести , детки с истекшим сроком годности. Просроченные детки! – я точно знал, их кости сгнили лет двести назад… У того же перекрестка стояла бывшая в употреблении девица и, набирая снег в передник, жалобно подвывала: “Полю, полю белый снег на собачий след, где собачка взлает, там мой суженый живет…” – дурёха! Я отчего-то перекрестился; по счастью, магазин был поблизости… впрочем, “был” не означает “есть”. Подойдя поближе, я увидел довольно странное заведение, напоминающее трактир, из которого доносились звуки бетховенской сонаты.