Елизавета Ставрогина - Прыжок

Вспомнил! Он, совсем освирепевший от своих мыслей, вдруг вспомнил Машу, и сердце его заныло с новой силой. Заслезившиеся от ветра глаза запылали огнем, а огонь никогда не предвещает ничего хорошего: либо сожжет изнутри, либо опалит всех вокруг. Лузов помнил каждую черточку, каждую деталь, помнил даже маленький, еле заметный шрамик на её переносице. «Господи, да дай ты мне хоть сейчас об этом забыть!» – взмолился он, закрывая глаза ладонями, будто бы в них было все дело. Проблема его заключалась в том, что он не умел забывать. Ему нужно было взвалить на кого-то вину – и он приписал её всем: Маше, своим жадным глазам, Богу. Но только не себе. «Разве я виноват, что никто вокруг не принимает моих странностей, которыми я награжден с рождения?» – твердил он, так постоянно и убегая от осознания собственной неправоты. Нервно задергался уголок его губ.

Закончив государственный гуманитарный университет по профилю журналистики, Лузов так и не научился общаться с людьми и делал это всегда из-под палки: если очень уж надо или если заставят. Одногруппники считали его странным и предпочитали с ним не общаться, а те, кто решался, в конце концов признавали свою ошибку: его сбивчивая, а зачастую и высокомерная манера речи отпугивала их, как и незаурядные умственные способности, во много раз превосходившие их собственные. Уже в юности Лузов презирал пустословие: говорил он лишь о вещах, казавшихся ему важными. Девушки влюблялись в него, но он сразу давал им понять, что делать этого не стоит. Он вообще был очень разборчив в отношениях с противоположным полом – идеалист и романтик. Все его романы заканчивались слишком скоро, оставляя его то с неоправданными ожиданиями, то с разочарованием. Быстро находя замену ушедшей девушке, Лузов не переставая сравнивал одну с другой, а потом всех их вместе взятых. Его ровесники не могли понять, что привлекало красавиц в этом заике и идиоте, каким он казался со стороны. Секрет его был в прекрасном воспитании и галантности – эти качества очень редки в наше время. Что бы ни происходило между ним и его партнершей, он всегда относился к ней уважительно и не позволял себе никаких колкостей, а тем более унижений. Уже гораздо позже Лузов нашел свой идеал – женщину, которую полюбил так, как не мог полюбить никого другого. Позже изменились и его манеры.

В журналистике же ему больше всего нравился метод наблюдения. Он любил изучать людей и окружающие предметы, иногда смущая своим пристальным взглядом сами объекты исследования. Однако никогда не писал об этом, не делился опытом, да и вообще предпочитал с газетами не работать. Но кое-какие ассоциации, связанные с наблюдениями, всё же навсегда отпечатались у него на обратной стороне мозга. Он знал, например, что запах скошенной травы напоминает запах арбуза. Гуляя по центру, он частенько садился на постриженный газон и наслаждался воспоминаниями из детства: там, далеко в прошлом, мама всегда приносила домой огромный арбуз в середине августа – единственная причина, по которой маленький Рома ждал лета. Единственная, потому что любимым его временем года все-таки была осень.

Последние три года превратили его в совсем другого человека, на которого раньше сам Лузов посмотрел бы недоверчиво и скептически. Время сделало с ним что-то невообразимое, перевернуло все его взгляды и заставило поставить под сомнение даже устоявшиеся законы природы. Он мог часами восхвалять метафоричность придуманных им образов, а потом с тем же рвением поносить их последними словами. Как любой творец, он стремился к самовыражению, а потом зарывался головой в песок, боясь столкнуться с несовершенством своего творчества. Он хотел воспеть торжество жизни, но она разочаровала его, и он понял, что истинна одна лишь смерть.

И вот теперь он стоит на краю, и все, что ему осталось, – это последний прыжок, после которого весь мир погрузится во мглу и невесомую пустоту.

В его жизни было две женщины, не считая матери и сестры, которые имели на него самое сильное влияние – Мари и Вера. Под их невидимым воздействием он сжимался, как пластилин, принимая то одну форму, то другую. Любому мужчине это показалось бы унизительным, но было в Лузове что-то такое, что при всем этом не лишало его самобытности и уникальной индивидуальности. От рождения он был достаточно мягок и скромен, ко всем относился с почтением, но без заискивания; чужая гордость вызывала в нем восхищение, а неуверенность – жалость. Казалось, в нем не было никакого стержня. Убери из-под него опору – и он тут же развалится. Однако это было самое горькое всеобщее заблуждение. Никто на всем свете не мог диктовать ему, что делать, и Лузов всегда четко отслеживал грань между компромиссной благосклонностью и танцами под чужую дудку. Вера этой черты сознательно не пересекала, а вот Мари – неосознанно всеми силами пыталась ее стереть.