Елизавета Ставрогина - Прыжок

Тем временем без счета бежали дни, месяц сменялся месяцем, а Элиот словно и не планировал никуда уезжать. Много позже он признался тетушке, что ни за что не уехал бы без Мари. «Пусть по крови она русская, – говорил он. – Но в душе настоящая ирландка. Неужели бывает так, что рождаешься не в той эпохе или не в том государстве? Наверное, большое счастье все-таки обрести ментальную родину, да?» Он, уроженец Британских островов до мозга костей, говорил это, даже не подозревая, какому бесчисленному множеству русских людей посчастливилось родиться не в той стране.

– Что случилось с тобой в России? – однажды спросил он Мари, когда они прогуливались у небольшого дикого озера. Таких озер в этой местности встречается очень много, и все они прячутся за высокой травой на зеленеющих полях. Такой водоем можно заметить, только подойдя почти вплотную к его берегу.

– Знаешь, один близкий человек сказал мне, что боль, о которой ты слишком часто рассказываешь всем подряд, никогда не проходит. Прежде нужно позволить ране затянуться, а не бередить ее, иначе останутся уродливые рубцы, которые в будущем не сгладят никакие радости. Я обязательно все расскажу тебе, когда пойму, что больше не болит.

– Да, моя русская принцесса, – ответил он, улыбнувшись.

Сначала ее немного сбивал с толку его жуткий ирландский акцент. «Слава богу, хотя бы не шотландец!» – порой смеялась она. И хотя языковой барьер вовсе не был ее основной проблемой, некоторые специфические наречия ей все же не удавалось постичь. «Never mind, hon 4 4 Не бери в голову, милая (англ.) » – только и говорил Элиот, когда новое ирландское словечко ставило Мари в тупик.

Прошло еще три месяца, в сухом воздухе залетали снежинки, и вскоре толстая шуба снега покрыла весь их тихий городок. К большому удивлению Мари, Элиот проявлял недюжинную упертость и продолжал терпеливо ждать ее расположения. После неудачного сражения началась осада – он планировал брать Мари измором. За время пребывания у тети он пару раз ездил в Белфаст по рабочим делам, а остальные месяцы помогал Эрин с домом. Этому гостеприимному большому жилищу давно требовался основательный косметический ремонт, а потому строительная суматоха затянула ее племянника с головой. Впрочем, он нисколько не возражал. Эл был мастером на все руки, особенно хорошо он справлялся с мелкими деталями: собственноручно собирал и разбирал до мельчайших винтиков часы, любил возиться с украшениями и камнями. На год знакомства он смастерил Маше подвеску из сплава разных металлов на серебряной цепочке. Тончайшей металлической проволокой вывел ее имя – Marie. Никак иначе он ее не называл, такая вариация имени возлюбленной нравилась ему больше всего.

Через полгода они вместе переехали в Бристоль, а еще спустя год сыграли свадьбу. Крепость пала, освободив самую прекрасную из принцесс и усадив ее на английский трон.

Мари тихим шагом зашла обратно в дом. Уже совсем рассвело, и всю кухню залило бронзой. Поставив чайник, девушка прошла в свой кабинет, служивший ей одновременно и комнатой отдыха. Это была небольшая коморка со скошенным потолком; белые стены делали ее визуально просторнее, прямо под окном вальяжно располагался плюшевый розовый диванчик. Маша любила сесть на него, положить ноги на подоконник и свесить их на улицу.

Подойдя к белому столику со стеклянной столешницей, она выдвинула самый верхний маленький ящик. Там аккуратными стопочками лежали всякие бумажные конверты, скрепки и стикеры. Среди всего прочего в самом углу была всунута сложенная вдвое измятая бумажка. Мари ни разу, уехав из дома, не развернула ее и даже не притронулась к ней, будто она была ядовита, однако зачем-то таскала эту макулатуру с собой, когда переезжала из квартиры в квартиру, из дома в дом. Теперь она аккуратно достала ее и приложила к щеке. Кажется, боль наконец-то прошла, и Маша позволила себе разбудить свои воспоминания, и они неудержимым потоком хлынули из недр ее подсознания, накрыв ее с головой.

«Солнце!

Отец мой!

Сжалься хоть ты и не мучай!

Это тобою пролитая кровь моя льется дорогою дольней.

Это душа моя

клочьями порванной тучи

в выжженном небе

на ржавом кресте колокольни!» 5 5 Маяковский Владимир Владимирович (1893-1930 гг.)/ «Немного слов обо мне самом»

Роману Борисовичу было почти двадцать шесть лет, когда произошла эта история. В один из холодных понедельников, какими они обычно бывают, он стоял на крыше старой девятиэтажной облезлой хрущевки и безразлично глядел вниз, выжидая, когда пространство перед подъездом наконец станет свободным от входящих и выходящих людей. Во рту стояла неприятная горечь, бешено билось сердце, но он и не пытался его упокоить. В его больной, уставшей голове вертелось: «Неужели это все, что Ты приготовил мне – пополнить список слабейших?» Как ни странно, ему будто нравилось осознавать собственное несчастье. Стоя на краю, он упивался своими обидами и сожалениями о напрасно прожитой жизни, зарывал себя в них, как в песок, не желая прерывать акт самокопания. За несколько минут он успел обдумать все, что уже было безвозвратно потеряно. Да, ушло все, не осталось ничего, кроме непрощенных обид, невысказанных жалоб и упущенных возможностей. Весь мир теперь был у него под ногами, и он впервые поднял глаза к небу. «Это хорошо, что под вечер людей становится меньше, – думалось ему. – Не будет лишних проблем. О чем еще мне нужно вспомнить? Ну и бредятина! Умирая, не знаю, о чем подумать! Солнце садится… а луну я уже не увижу. Мой бой окончен, я выдохся, как старая костлявая собака. Помнишь, друг , я обещал, что мы встретимся совсем скоро? Я уже иду. Жизнь есть движение, и если двигаться – то только на один шаг вперед». Он попытался представить смерть, вспомнить ее такой, какой видел когда-то, и впустить ее внутрь. Вдруг его белое лицо болезненно скорчилось.