Диляра Козадаева - Способы уйти

Я не знаю, что делать, Лиза. Я боюсь той минуты, когда ты откроешь глаза.

Будто ты посмотришь на меня с того света, с силой тьмы, со всей глубиной бездны, куда ты прыгнула. Я чувствую ее холод, он клубится вокруг тебя. Он расползается от кровати к стенам, поднимается к потолку, я тону в нем вместе с тобой. Для тебя эта тьма между твоим последним глотком и пробуждением продлится не больше секунды, а для тех, кого ты оставила, каждое мгновение будто сама смерть цедит по капле. Я не могу увернуться ни от одной.

Я не готовилась к этому событию, я не знаю, как его переживать. Может быть, если бы еще вчера кто-то предупредил меня, что однажды мне придется перенести твою смерть, я бы ощутила физическую, ощутимую боль от одной мысли об этом. Мне казалось бы, что я не смогу отразить этот удар, он будет сокрушительным нокаутом и я упаду.

Но мне терпимо. До стыдного терпимо. Я не умираю вместе с тобой.

Может быть, дело в том, что я тебя уже потеряла. Ты сама бросила меня, Лиза. В каком-то смысле ты уже перестала для меня существовать.

Может быть, дело в том, что я уже знакома со смертью и ей трудно меня чем-то удивить, я видела все ее коронные номера: долгую агонию, боль, внезапность, бессмысленность, несправедливость. Мои бабушка, дедушка, друг и один висельник показали мне, что это такое, они хорошо подготовили меня к умиранию, и к своему, и к чужому.

Первый раз я увидела смерть в комнате своей прабабушки. Мне было не больше пяти. Память выхватывает из тьмы всего две секунды. Женщина в белом халате, убирая стетоскоп от цветастого, деревенского платья на груди прабабушки, приказывает моей бабушке коротко и строго:

– Попробуйте разбудить ее.

Труп лежит неподвижно, рука свешивается с кровати. Складки кожи белого, неестественного цвета, уже не по-здешнему белого. Бабушка зовет ее по имени, трясет за плечо. Рука дергается, но внутри ничто ею не движет, ничто не откликается оттуда, из ее тела. Бабушка позвала:

– Мама!

Ночью она ушла, никого не потревожив. Это был один из самых изящных номеров смерти. Дар публике, почти заигрывание с ней, задабривание. Смерть была мягкой, спокойной, тихой, она оставила на лице след от улыбки. В этот раз она не стала меня пугать, будто пожалела.

И теперь она тоже сжалилась надо мной. Пощадила тебя. Если бы я могла отмотать время назад, к твоему последнему звонку! Я повела себя с тобой так же, как со всеми, как с каждым, кто рассказывает мне страшные истории о своей жизни. Но я не знаю, как вести себя иначе.

Все истории обрушивались на меня внезапно, вдруг, как ведро холодной воды с крыши. Это случалось в кофейне, в метро, посреди самого праздного разговора, на эскалаторе, в книжном магазине. Они заставали меня врасплох, казалось, что эта неожиданная искренность бьет тебя сразу в лицо и под дых. Дыхание замирает, звезды сыплются из глаз. История начинается.

– Ты знаешь, моя мать потратила на этого урода лучшие свои годы. Десять лет жизни на мудака, ни денег, ни совести у него нет, еще и уродливый впридачу.

– Недавно я вспомнила, что мой отец бил маму при мне, когда я была маленькой. Я не думала об этом с тех пор. Это было всего несколько раз и очень давно. Но вдруг у меня всплыло, ни с того ни с сего. Мы сидели, пили чай и я вдруг вспомнила. Я больше не смогла поднять на отца глаза.

– Мы встречались два года до того, как он лишил меня девственности. На седьмой год наших отношений он заразил меня сифилисом. Так я и узнала, что он мне изменяет.

Сами по себе истории скорее обыденны, чем удивительны. Зло повсеместно. Я не встречала ни одного человека без трагедии за спиной. А если таковая не случалась, то человек сам ее себе выдумывал, ломался от пустяка, от весеннего ветерка, и лежал, раненый, красивый, заслуживший сострадание и лавры. Те, кто страдал по-настоящему, обычно говорили об этом без торжественности, без драматического придыха, без боли. Они знали, что страдание не облагораживает, а «жертва» – не звание, которым можно гордиться, это состояние, в котором, если бы им дали выбор, они не хотели бы находиться.

Поражала именно внезапность этих историй и та степень доверия, которая мне оказывалась. Люди, привыкшие к человеческим внутренностям – полицейские, психиатры, врачи – сталкивались с событиями помясистей, помрачней, побезумнее. Но в рамках их профессии это ожидаемо, сам порядок вещей готовит их к этому. И безумие, и драмы, и слезы, и кровь неотделимы от полицейской формы, врачебного халата или кабинета психиатра, они входят в круг их повседневной жизни. А для меня – это неожиданность, хлопок, удар, развернутая бездна чужой души.