Сергей Хабаров-Триль - Слабые люди

–щелк-

____

Запись 000006. 30.04.2024. 05:55

В помещении темно. В темноте кресла заметное копошение.

"Целая неделя без дневного света и свежего воздуха. Окна зашторены, свет выключен. У меня нет сил даже включить музыку. Я больше не могу ею наслаждаться– даже самые тихие звуки отдаются болью в висках. Сейчас слышно лишь тиканье часов, хотя я бы сказал, что они не столько тикают, сколь пульсируют в моей голове в так сердцебиению. Они словно бы говорят мне: "Тик-так, Олик, твое время уходит, тик-так, Олик, тебе скоро конец!".

Тень О.Н. замолкла, затем замотала головой, закрыла уши и закричала:

"Я так больше не могу! Слишком сложно переживать все это одному! Почему нельзя было просто дать мне лошадиную долю морфия, чтобы я просто умер без мучений?! Что это за извращенное понятие о гуманизме в этой стране, где запрещено все, что должно приносить радость?!"

С грохотом приблизившись к экрану, О.Н. сшибает камеру с треноги и валится правой стороной лица к объективу. Едва заметен блеск его бегающих глаз. Он смотрит долго и упорно, словно стараясь не мигать и ни единой черточкой не выдать претерпеваемую боль, должно быть все еще надеясь на то, что таким образом она утихнет, станет привычной.

Нет.

"Зачем жить, если вся жизнь протекает сквозь бесконечные мытарства на ровном месте, в конечном итоге ожидаемо переходящие в муки и боль? Кто этот умник, что решил, будто так и надо, будто только боль делает нас людьми?!"

Помехи, шипение, пробивающиеся сквозь них крики. Экран почернел.

–щелк-

____

Запись 000007. 05.05.2024. 18:23

Тонкая трещина разделила экран на две неровные половинки.

Камера стоит на полу чуть наискось, откатившись на правый бок. Комнату заливает красноватый свет уличного фонаря. Заметны витающие в воздухе пылинки, медленно-медленно опускающиеся в бесконечном кружении на пустое кресло. Слышны вздохи, в нижнем левом углу кадра шевелится тень.

"Эх, как же хорошо!.."– трубный звук, словно воздух выпустили из шарика, – "Мне уже стократно лучше, спасибо."– утробный смех, из того же угла струится небольшой клуб дыма,– "Я сорвался, наверное, впервые за всю свою жизнь. Вспоминаю сейчас и не узнаю себя– ведь я обычно всегда умел держать в стабильности внешнюю невозмутимость, но эта, как ее, глиобластома все изменила! Зная о скверне внутри меня и точно зная, что эта головная боль не из-за какого-то дурацкого атмосферного давления, а из-за вполне материальной хреновины внутри моей собственной башки… я не могу оставаться спокойным! Мне не хочется терпеть, пытаться показаться кремнем! И тогда я просто кричу от боли и злости, что никому не нравится. Однажды за мной приехала полиция– соседи подумали, что меня убивают, сердобольные души, но вместо мертвого тела и нового дела они нашли только меня в неадекватном состоянии. Два дня в СИЗО. Никто и слышать не желал о моих проблемах– закрыли за решеткой и были таковы, не оставив ни воды, ни питья, так еще и в конце коридора. Как раз тогда у меня начались сильные судороги, и я полдня провалялся в луже собственной блевотины и крови, и только тогда было решено выпустить– жмурик за решеткой никого не устраивает. Надеялись, что скончаюсь по дороге домой…"-взрыв натужного смеха, – "Черта с два! Я живой, гниды! Этой срани меня так просто не взять! Я еще всех их переживу и буду танцевать на их рассыпающихся в пыль костях, готов свою почку за это под залог отдать!"

Снова смех, теперь уже с примесью рыданий. В кадре появляется его лицо– все такое же мертвенно-бледное с словно сконцентрированными сгустками крови вокруг глаз, выражающих неприятное удивление. Ложась на левый бок и поджимая руки под голову, точно маленький ребенок, готовящийся отойти ко сну, О.Н. смаргивает слезу.

«Я не помню, где был последние четыре дня, но нашел окровавленные тряпки и парочку глубоких то ли аккуратно нанесенных порезов, то ли произвольных ран, которые каким-то образом остались чистыми. Тряпки я сжег, руки… а что с ними сделать-то?"– глубокий вздох, – "С каждым новым днем уверенность в том, что я схожу с ума, крепнет и стынет, становится прочнее булыжника, а в скором времени станет таким же тяжелым. Я все больше начинаю думать о том, что являюсь самым настоящим непроизвольным психом, место которому в белой комнате, обитой подушками, и нигде больше! Мне говорили, несколько раз подряд повторяли, что будут осложнения и их никак не избежать, что опухоль может и будет влиять на все мыслительные функции, но я надеялся, что меня это минует! Как оказалось– нет, хотя можно было обойтись и без осложнений, так как в своей жалости к себе я без чьей-либо посильной помощи опустился на самый нижний уровень в ожидании, постучат ли со дна, подаст ли кто голос, готовый обещать мне, что там, подо дном, лучше. Потому что хуже уже просто некуда."