Ава Сканич - Проза

Ах перескочил через хилявый штакетник, и заглянул в пахучую утробу стариковской избы. Сени были пусты, половичок цвёл отмытыми полосками, красуясь в солнечном луче.

– Куда же они делись, – подумал Ах. – Наверно, баба Клава Адама к лекарю повезла, – решил он, вспомнив, что Адам последние дни жаловался на боль в большом пальце ноги.

Нет, нет, Федя не был забыт и не был покинут Ахом, несмотря на разнообразие всяческих забот и почти патриаршую ответственность, отягощавщую душу Аха.

Он по-прежнему навещал Федю и подолгу стоял у ограды, любуясь на жирафьи забавы. Забав Федя позволял себе немного – да и где разгуляться, лужайка маленькая, а зимой и вовсе в сарае приходилось обитать.

Мучил Федю несвежий запах зимовья, грязным он себя ощущал. Уйти подальше от того места, где пришлось опорожниться, нельзя, солнышко не греет, подстилка не сохнет, убирать никто не торопится. А сам Федя по разным причинам убрать за собой не может. В общем, наилюбимейшим временем года для Феди было лето – хоть какая-то свобода!

Ах Федю понимал: он помнил свои смутные детские раздумья, почему Федя «летний» кажется добрее Феди «зимнего». «Зимний» Федя косился на посетителей несчастными глазами, и отворачивал морду, как будто всех тихо ненавидел, а «летний» радостно общался, и был любопытен, как первоклашка после первого полугодия.

Потом-то до Аха дошло – Федя просто стеснялся своей неумытости, запаха, тесноты, вёдер с витаминной смесью, – неловко ему было, а кому будет приятно, если гости придут неожиданно и застанут хозяина, что называется, в постели?

Ах по зоопарку не разгуливал, на животных не заглядывался. В детстве однажды он упал с огромной плоской черепахи, и, влекомый за руку мамой, на пути к выходу из зоопарка увидел клетку с волком. Волк расхаживал поперёк клетки, тычась носом в прутья. Он выглядел таким несчастным, и эта размеренная тоска так впечатлила Аха, что, если бы его не одолела страсть к общению с жирафами, не видать бы Аха зоопарку.

Когда Ах в отрочестве читал разные книжки, написанные умными и знающими людьми, он признал справедливость рассуждений Джеральда Даррелла, что животным на природе не так уж хорошо живётся, особенно в тропических странах, – и насекомые всякие, и болезни, и пожары, и хищники.

Однако надо признать, что свобода выбора всё-таки должна существовать. Людям тоже ежечасно приходится принимать решения, от которых непосредственно зависит их жизнь, и брать на себя ответственность: идти или нет ко врачу, писать заявление об увольнении или нет, жениться или бояться, рожать или подождать.

Так и любое животное, побуждаемое теми же причинами, что и человек: гены, воспитание, среда обитания, приоритеты, в меру своих способностей принимает решения, влияющие на его судьбу.

Ах безоговорочно признавал за зверюшками превосходство – они, слава тебе, Господи, не додумались до таких вещей, как суды, тюрьмы, банки, аборты, детские колонии, бойни, птицефабрики, и зверофермы. Приходится думать, что, если, сколько волка ни корми, он всё в лес глядит, то причины волчьей неблагодарности весьма просты и понятны – ну не хочет он с людьми жить. Неинтересны они ему.

Скученность и теснота человеческих поселений и сатрапья хватка феминизации заставляет людей не по своим резонам, как они думают, а в силу «эффекта леммингов» рожать хилое потомство посредством медицинских ухищрений, или напротив – вовсе отказываться от самовоспроизводства, что вкупе потихонечку-полегонечку уже вывело на финишную прямую, в конце которой пресловутая пропасть.

И не стоят там последним пределом перед концом света безымянные Ловцы, и «рука, зовущая вдали», уже опустилась от усталости.

Назавтра, поразмышляв вечерком на крылечке о действиях, которые человечество, и Ах в том числе, должны совершить для собственного сохранения, Ах опять вернулся мыслями к опустевшему Эдему стариков.

Побродив вокруг домика, Ах со вздохами отправился чистить отхожее место щенков.

Побрызгав напоследок площадку чистой водой из ведра, Ах заперся в сарайчике и, постанывая от холода, окатил себя из шлага, присоединённого к уличному крану. Всё его тело, казалось, съёжилось, и вместе с Аховым мозгом очень хотело выразить себя вульгарным криком и приседаниями на месте.

Но Ах, по-партизански воспитанный мамой, не дал себе воли расслабиться.

Растираясь полотенцем, он вальяжно вышел из сарайчика и, углядев чью-то могучую тень, пригнулся, скручивая мокрое полотенце в жгут.