VALERA BOBER - Припадок. Рассказы

Варфоломий Евстегнеевич сидел на кухне в спортивных штанах и пил крепкий чай.

– Что то надо делать, – думал он, и это ему казалось важным, потому как время уходило, а запасы чая казались ненадежными. От этого он волновался. Глядя на свое отражение в окне, он вдруг вспомнил, что сегодня ему снилась его собственная смерть, – фу ты, – растерянно потер он пальцами лоб. Все было так явно, что он еще чувствовал на щеке холодное прикосновение. Он вспомнил, как неподвижно лежал, потому что ничего не мог сделать. Лежал в собственном теле, как в темном ящике, и хотел кричать от такого ужаса, но только беззвучно раззевал рот. Он слышал, как вокруг него какие то люди говорили о нем, и от того, что он до малейших тонкостей различал их голоса, а сам не мог в это время быть с ними, ему было страшно. Он растерянно сказал отражению, – но ведь и теперь, после смерти, в моей загробной жизни, мне снова нужно ждать смерти, чтобы умереть уже здесь, и все это только для того, чтобы родится опять, и это действительно так, если существует повторение жизней. И значит снова, мне придется бояться и заново переживать весь этот ужас. Вечно бояться. Ты понимаешь, – сказал он окну, – мне ведь требуется, по закону божьему, жить в вечном страхе. И это никогда не закончится. Значится, зачем-то нужно такое действие богу – страх людской? Каково это, умирать после смерти, уже зная, что такое смерть и как она приходит к тебе? Как притрагивается к твоему телу, и как от этого начинают неметь кончики пальцев, чтобы потом захватить все, что есть в тебе. Ожидать ее в ужасе. Ибо, по другому и быть не может. И если это не ужас, то что же это тогда за таинство такое? Одно таинство на земле, это смерть, – сказал он тихо, словно боясь своих же слов, – и вот еще, – тут же спохватился, – бывают ночи, когда просыпаешься в страхе, что виноват от содеянного греха. И грех этот – убийство. И как будто знаешь во сне, что в своей прошлой жизни кого то убил, и за что убил, и главное, как убил, и это самое страшное. Потому что убиваешь его каждую божью ночь, снова и снова, таким изощренным способом, чтобы скрыть все свои следы, но потом так же и переживаешь за страх быть наказанным. Будто навечно таким помечен. И когда в сотый, а может и тысячный раз заносишь над тем несчастным, которого и в лицо то не помнишь, руку с молотком, чтобы ударить в затылок, снова, в тысячный раз колотится серце от испуга, что ведь найдут тебя и обязательно накажут, и кто знает, что будет тогда страшнее, быть так убитым, как он, почти случайно, не подозревая об этом до последней минуты, или быть его убийцей, и ожидать в страхе приговора суда. Долго ожидать, в темной одиночке. Но все равно убиваешь, и все равно пытаешься скрыть сие действие, – он махнул рукой отражению, – от себя же и пытаешься скрыть. Стукнули входные двери и Варфоломий Евстегнеевич насторожился. Вошла сестра с каким то мужчиной.

– Ты кушал, Варик? – спросила она, глядя в сторону. И села напротив. У Варфоломия Евстегнеевича противно дрогнули пальцы на руках. Он смотрел на уже немолодое, отекшее лицо мужчины, с нездоровой розоватостью по выбритому черепу и догадка сверлила ему мозг. Человек этот был очень неприятен и прятал глаза, словно был в чем то виноват. Робость в нем была какая то непонятная, как у побитой собаки. И мстительность была такая же. Собачья.

– Да, – после некоторого молчания сказал тот, – вы правы, это я.

– Вот значит как встретились, – тихо сказал Варфоломий Евстегнеевич.

– Не могли не встретиться.

– А ведь я ждал этого всю свою жизнь, – сказал Варфоломий Евстегнеевич.

– Дождались, – сказал мужчина.

– И что теперь?

– А ничего.

Варфоломий Евстегнеевич почувствовал себя очень неловко и молчал, перебирая салфетку на столе. И от этого стало еще тяжелее. Он знал, что нужно что то сказать, но все не находил слов и только виновато бегал глазами. В застывшей тишине звенели мухи.

– Пойду я, пожалуй, – наконец сказал мужчина, поднимаясь.

Как ком в горло, сказал. Варфоломий Евстегнеевич тоже привстал, соглашаясь. Он более не мог выносить этого. Мужчина был, словно кусок льда, в который вмерзла мертвяччина.

– Так то нынче, – сказал мужчина пространственно, и только теперь поднял глаза, – думаете, мне было легко все это время? Мучиться ночами, выдумывать мщение, одно круче другого? Он задержался, собираясь с духом сказать что то, но передумал и только слабо махнул рукой, – а, как хотите. Бог с вами. Пошел я, – повторил он.

– Ничего. Как нибудь, – закивал Варфоломий Евстегнеевич, чувствуя камень в груди, – а про себя подумал, – лишь бы не сглазил. Он зашелся кашлем и вдруг вспомнил стеклянные, засыпанные пылью глаза. Вроде как вчера было. Серый, бритый череп в черных кровоподтеках. И в сумерках молоток в руках. И еще навязчивый, не прекращающийся страх. Страх, с которым он жил впоследствии, как с близким горем, с которым невозможно было расстаться. Который стал для него все равно как инстинкт, или как умение от природы слышать естественные звуки. Как болезнь от рождения. Хлопнули двери в прихожей. Сестра, уткнувшись в плечо, нервно дрожала и всхлипывала не переставая, – все в прошлом, все уже в прошлом. Он и сам уже знал, что грех его в прошлом, и все то, что он так долго носил в себе, и о чем плакал ночами в подушку, ушло безвозвратно, и больше не вернется, – одной собакой меньше, – подумалось почему то. Что то новое, светлое и чистое входило в него, словно лучистым солнцем заполнялся прозрачный сосуд, и от чего он сам становился совсем другим. Долгая ноша понемногу отпускала. Варфоломий Евстегнеевич щурился, подставляя лицо нежному свету, и чувствовал как в нем растекается блаженная радость. Наконец то свершилось, – думал он, – наконец то.