Ольга Погодина-Кузмина - «Не чужие» и другие истории

– Вы не видите цели?

– Разумеется, нет. Однако я чувствую себя прекрасно. Если не брать в расчет обстоятельства.

– Какие?

– Вся наша жизнь – игра.

– Что из этого следует?

– Вы не заметили, балет куда подробней и глубже, чем драма и даже трагедия, исследует случаи патологических влечений, странных одержимостей?..

– Примеры?

– Ну как же! Эта жестокость и холодность к покинутым возлюбленным, бред любовного очарования, внезапное безумие. Мы наблюдаем не столько танец, сколько картины психических болезней…

– Просто вы не знаете, что такое настоящее безумие.

– Не знаю. Скажите.

– Когда у вас даже психиатр – воображаемый.

«Одичание – вот слово! Итак, одичание. Черная, непроглядная слякоть на улицах. Фонари – через два. Пьяного солдата сажают на извощика (повесят?). Озлобленные лица. Языка нет. Любви нет. Победы не хотят, мира – тоже. Когда же и откуда будет ответ?»

Проснулась – камин остыл, нет угля. В комнате дикий холод. Вспомнила – апокалипсис, вечная мерзлота, конец империи. Боже, прости нашу беспечность. Думала о море, представляла, как чувствую ступнями горячий песок… Летний дождь. Драгоценная осень. Нежная весна. Солнце, трава, птичий гомон – неужели этого уже никогда, никогда не случится снова? Неужели я больше никогда не увижу цветов?..

Через два-три дня после премьеры Ольга выбрасывала их – охапками, как сено. Отмывала вазы. В квартире стоял тонкий болотистый аромат…

На толкучке продают приборы, которые теперь никому не нужны. Электростанции остановлены, топлива нет. Даже те, кто успел запастись генератором, не тратят бензин на развлечения – только на поддержание тепла и приготовление пищи. Бесполезные телевизоры, компьютеры, мобильные телефоны никто не покупает.

Информационные войны, социальные сети, политические шоу – весь ком наших мелких и глупых страстей сам собой обрушился в бездну. Вокруг только снег. И мягкая, колыбельная тишина.

Мы слишком громко кричали, не слыша друг друга, мы были назойливы и самодовольны. И вот нас заставили замолчать.

Я жалею только о том, что ни один театр не осветится больше сотнями огней хрустальной люстры, софиты не зальют призрачным светом сцену, и лампочка на пюпитре дирижера не зажжется в сумраке оркестровой ямы, как путеводная звезда…

Человечество умрет в безмолвии и темноте.

Нижинский начал придумывать «Послеполуденный отдых фавна». Хореография, расписанная по тактам музыкальной пьесы.

Газеты писали:

«Он напоминает самца пантеры, если только сын женщины дерзнет сравниться с подобной красотой. Он владеет даром перемещаться в красоте, держа в ней свои линии в неизменном равновесии. У него есть чутье полезного совершенства, и в каждом мускуле, и в игре их всех, как у пантеры. И так же, как у нее, ни одно движение не лишено могущества и грации в этом великолепном существе. Пантера также и в том, что его самые стремительные прыжки таят в себе какую-то медлительность, настолько они верны. Да, в этой силе столько грации, что он заставит верить, что он ленив: как будто нерастраченной силы остается всегда с лихвой».

Пока он ставил «Фавна», Дягилеву нравился замысел, детали, композиция. Но за репетициями наблюдали приближенные, другие артисты. Они предрекали провал.

За несколько дней до начала парижских гастролей Сергей Павлович сказал, что балет нельзя выпускать, нужно менять всю хореографию.

Вацлав устроил скандал в ресторане «Сиро», в присутствии гостей.

– Я всё брошу и уйду из Русского балета! Но я ничего не изменю в своей постановке! Ты слушаешь, что говорят вокруг… Но ты не имеешь права поддаваться на эти разговоры! Ты должен исходить из требований истинного искусства!..

Дягилев возбужден не меньше.

– Я больше не могу так! Я распущу труппу. Я не могу стоять во главе труппы, где к моему голосу не прислушиваются и я не могу принимать решений. Вацлав еще мальчишка, ему двадцать один год!..

– Ему двадцать три.

– Он не хочет слушать ни слова критики! Я такое в Париже не покажу! Пусть Ваца так и знает! Это никакой не балет. Вы можете передать это своему брату, больше я с ним вести споры не намерен!..

Что делать? Тут явился Лев Бакст, руководитель художественный части.

– Это гениальное произведение, а вы идиоты, если этого не поняли. Вы увидите, Париж будет в диком восторге.

Дягилев сдался:

– Что ж, посмотрим… Попробуем.

Спектакль отыгран, звучат последние такты. В зале – гробовое молчание.