Андрей Филимонов - Выхожу 1 ja на дорогу

Его звали Ибрагим. Он был моим старшим товарищем. Когда мы познакомились, ему было двадцать два года. Он заканчивал университет и серьезно пресытился жизнью. Он рассказывал мне, что в верхнем ящике его письменного стола всегда лежит намыленная веревка со скользящей петлей. Ибрагим говорил, что примеряет ее перед сном. Мне в то время было восемнадцать. Я боялся смерти и повесток из военкомата.

Ибрагим писал стихи. Мне вспоминается один нервный верлибр, где автор сравнивает лампочку без абажура с проституткой. Стихотворение называлось «Голый свет».

Маменька Ибрагима, не помню, как ее звали, была профессиональным сторожем – она работала в ВОХРе. Поэтому через два дня на третий их маленькая квартира освобождалась для приключений. Чаще всего это были приключения духа. Мы пили разбавленный спирт и говорили о женщинах.

– Ты уже потерял невинность? – спрашивал Ибрагим.

– Потерял.

– Это хорошо. Жаль, что ее можно потерять только один раз.

– Ну, в первый раз у меня не получилось…

– Главное, чтобы получилось в последний раз. Ты читал трагедию Коли Пальцева «Последний fuck Кафки»?

– Нет еще. А кто такой Кафка?

Я обманывал старшего товарища: невинность оставалась при мне.

Пьянствуя, мы слушали виниловые пластинки. Ибрагим гордился своей коллекцией фирменных лонгплеев и сорокапяток. «Здесь муха не еблась!» – говорил он, торжественно доставая из конверта черный блестящий диск. И я невольно представлял себя этой мухой, парящей над девственной пустыней винила, начиненного музыкой и радостью. Уровень громкости выводился на максимум. Мы выпивали еще по стакану алкоголя, и тогда Ибрагим начинал орать, перекрикивая музыку.

– Я хочу вонючую еврейскую принцессу! Хочу маленькую китайскую девочку!

От спирта черты его лица заострялись, он становился похож на ежа, на маленького ежа-татарина с умными глазами. Мы закусывали холодными макаронами.

Потом мы играли в карты. Ибрагим закуривал папиросу, я тоже закуривал с видом заядлого курильщика, и меня начинало тошнить, как девочку. Сидя на диване, я равнодушно смотрел, как мой буйный товарищ размахивает столовым ножом у меня над головой.

– Сейчас перережу тебе горло от уха до уха!

Они жили в двухэтажном деревянном бараке с замшелой крышей и грязными окнами, где пили все, за исключением матери Ибрагима.

С похмелья старики играли в домино. Игра начиналась рано утром, в любую погоду. Старики ставили табуретки и растопочные чурки вокруг огромной мясницкой плахи, иссеченной топором. Когда-то эта штука стояла на центральном рынке – кто-то из доминошников до пенсии был рубщиком мяса. Теперь они забивали виртуального козла, и в жаркие дни, когда от ударов костяшками, казалось, дрожал сам воздух, плаха вдруг начинала испускать душный аромат давней убоины.

В начале лета спирт закончился.

Ибрагим писал диплом, а через два дня на третий встречался с глупой, но симпатичной девицей моего возраста, которую звали Вика. «Жопа – объедение!» – говорил он, закатывая глаза.

Год выдался жарким. В палисадниках расцветали яблони и груши. С улицы просилась в мороженое сирень. Как-то душным июньским вечером мы ели ананасы в шампанском: бросили в эмалированную кастрюлю ледяные кубики вьетнамских ананасов и залили их бутылкой новосибирской шипучки. Мы – это Ибрагим, Вика и я. Мой друг декламировал стихи Игоря Северянина и Мирры Лохвицкой, непрерывно оглаживая ноги предмета своей страсти.

– Сколько у тебя волос на ногах, – говорил он нежно. – Это потому, что ты еврейка, душистая еврейская принцесса.

– Что же мне их теперь, брить? – спрашивала предмет.

– Ни в коем случае! Это ужасно красиво – почти как у меня.

Он закатывал левую брючину, демонстрируя извилистую и волосатую, словно у зайца, голень.

– А у тебя волосатые ноги? – поворачивался Ибрагим ко мне.

Я стеснялся говорить о своих ногах. Мне казалось, что нет на свете человека с более дурацкой походкой. Я старался ходить красиво, не шаркая каблуками, не вскидывая высоко носки обуви своей, и поэтому двигался, как деревянный мальчик из школы для дураков. Субботние дискотеки первого курса были мучительны. Выбрав в темноте партнершу, я знал, что через минуту или две обязательно наступлю ей на ногу. И напряженно молчал, ожидая, когда это произойдет. «Извините, – говорил я. – Это у меня после госпиталя». Тонкий намек на участие в каких-то боевых действиях. Травмированная девушка обычно пропускала его мимо ушей и сматывалась из моих объятий. Один раз мне ответили: «Что ж вы не долечились?», и еще помню злобную реплику: «Вынь пулю из головы!».