В приходе, куда она ходила уже несколько лет каждое воскресенье, мыть посуду после трапезы было почетно. Так же, как чистить подсвечники в маленьком храме или выносить мусор на помойку в ближайшем дворе. Там, несмотря на обилие прописных правил, было легко. Возможно, потому что никто не осуждал за необычное поведение или какие-то привычки человека. Поэтому с самого начала своего пребывания в этом сообществе людей она почувствовала себя как рыба в воде и все неловкости в отношениях, которые возникали или только еще могли возникнуть, лечила простой и нужной другим работой. Отец настоятель Григорий называл их общину почему-то «маргинальной» и говорил, что долго им не устоять, дескать, нет рентабельности, да и плывут они против течения, не вписываются в общий «тренд». Полину пугало это слово – «тренд», в нем чудилась угроза.
Здесь, в школе она столкнулась с неловкостью и тяжестью в отношениях. Вероятно, это и было проявление «тренда». Но ведь это была не церковная община, а государственное учреждение.
И Полине казалось почему-то, что если здесь, на этом вынужденном из-за бедственного положения семьи месте работы, она изберет тактику поведения, опробованную на приходе, то все обязательно сложится. Все благочестивые книги учили, что к людям надо подходить по-хорошему, с добром. И, хоть беспокойство росло в душе с каждым днем, Полина полагала сейчас, что смиренным тасканием стульев она все поправит и сумеет это сделать быстро, так же как и успеть к домашним делам.
С новой партией стульев в обеих руках она опять явилась на пороге столовой.
Компания в углу оставалась на местах, по-прежнему тихо беседуя. До слуха Полины донеслись слова «отжигали», «аспирин», «рассол», «сервелат», «ни бум-бум» «пиво», «карачки», но она постаралась сделать вид, что не слышит эти слова, предательски выдающие обыденное похмельное содержание беседы, этот восторг от головокружительного и запретного расслабления многодневно собранных в кулак людей. Полина прошла мимо – быстро и деловито.
Внезапно она догадалась, что происходящее в углу как раз именно и есть это неформальное общение с начальством, про которое ей говорила подруга-психолог, и к которому ей открылась такая внезапная и счастливая возможность. И что она могла бы бросить эти стулья, и легко подсесть к столу и за чаем и воспоминаниями о попойке, рассказами о семье, сетованиями на здоровье, деловито и ненавязчиво решить никак нерешаемые вопросы – ну хотя бы с помещением для занятий, которого у нее до сих пор не было, или с приобретением бумаги, которую приходилось покупать за свой счет. Она заколебалась, чувствуя, что хорошо было бы подсесть сейчас к столу и непринужденно присоединиться к разговору.
Но воспоминание о дочке, а также о большом количестве еще не перетасканных стульев воспрепятствовало осуществлению этого шага.
Она носила и носила стулья, а беспокойство нарастало.
Она боялась себе признаться, что ей страшно и не хочется выдавать бедственное положение семьи, все равно, как жаловаться. Ей не хотелось открываться этим полузнакомым людям. Она пришла сюда, бросив аспирантуру и любимые исследования. Чтобы преподавать рисование и мировую художественную литературу. Пришла с содроганием, жертвенно, так как воспоминания о собственных школьных годах навсегда оставили неприятный осадок и ощущение казарменного выравнивания взрослых и детей.
Неожиданно работа ей понравилась. У нее получалось, и отношения детьми складывались легко и даже весело. Были и результаты. Уроки ее приобретали популярность, ученики радовали успехами на детских выставках и районных олимпиадах. Однако, постоянного помещения для занятий у нее не было, бумагу и краски приходилось приобретать за свой счет, ее никогда не хвалили. Наоборот, коллеги и начальство не упускали случая напомнить о том, что она не имела специального педагогического образования, без которого ей никогда не стать профессионалом. В этом она видела ревность коллег к ее прошлому – свободному и радостному.
Свобода и радость были под негласным запретом. Система регламентировала каждый шаг, не давая вздохнуть, подумать, не давая жить. Обычным делом были неоправданные растраты времени, принятые как должное, и большое количество вообще нецелесообразных и ненужных дел в то время, как нужные не делались. Педсоветы, совещания, собрания, мероприятия и всевозможный мусор принудительного энтузиазма отрывали от уроков, мешали внимательно и спокойно общаться с детьми. Это была расточительная и жестокая трата человеческих ресурсов, взрослых и детских. Во имя чего? Не отсюда ли у ее нынешних коллег ревность к внешнему миру, желание утвердиться хотя бы вот таким отстаиванием ценности педагогической науки, превратившейся к нынешнему времени в малоприменимый талмуд?
Читать дальше