– Было дело, барин, годков пятнадцать тому. У нас вся деревня чуть не сгинула тогда, ребятишки умирать начали.
– А сам-то видел Летавицу?
– Бог миловал, – Макар перекрестился, – ну ее, нечисть поганую. Слыхал, много семей порушила, парней до петли довела.
– Будто и удержаться нельзя? Чем же она так хороша?
– Чем хороша, не знаю, не видывал, – хозяин перешел на шепот и все косился в угол, где гремела ухватами жена, – а люди говорят, что уж больно в ведьмовстве сведуща. Тем и прельщает. Да об этом лучше с Фомкой говорить.
В дверях появился Фомка, окутанный туманом морозного воздуха. Высокий, статный, в длинном полушубке, с заиндевевшей бородой, словно Мороз Иванович из сказки.
– Здоровья, честной компании, – протрубил, перекрестившись.
– По твою душу, гостюшки дорогие, – подскочил Макар к приятелю, – снимай, снимай, что застыл-то? – Хозяин стащил с гостя тулуп и подтолкнул к столу.
Фомка присел на самый краешек лавки.
– Я, Фома, хочу у тебя расспросить про Летавицу, слышал поди, я собираю подобные истории.
– Как не слыхать? Парфен всем похвалялся знакомством со знатным барином.
На эти слова возница хмыкнул, озорно поглядывая на меня.
– Эх, Парфен, Парфен, – укоризны не получилось, я рассмеялся, – так расскажи. Я специально сюда приехал, рассказ твой послушать.
– Да я, барин, не знаю, что и рассказывать, давно это было.
– А все рассказывай, как ее увидел, какая она.
– Помню, возвращался тогда с сенокоса. Жаркое лето было. Еду себе потихонечку, лошадкой правлю аккуратно, сенцо не растрясти бы. А ехать аккурат мимо поля, горохом засеянного. Вижу, вроде тень какая. Я еще подумал, мол, мальцы безобразят. Они ведь, барин, не столько съедят, сколько потопчут, поломают. Спрыгнул с телеги, решил посмотреть, не поверишь, ниоткуда фигура девицы в одной рубахе посконной. Высокая, статная, волосы лентой собраны. Тут она за ленту потянула. Видел ли ты, барин, как волнуется спелая пшеница, волнами золото разливает? Вот и коса у той девицы будто та самая пшеница. Оторопь меня взяла, ни слова вымолвить не могу. Летавица изогнулась, рубаха с нее и спозла…
– Ну, ну, кум, тут бабы, – одернул рассказчика Макар.
– Ходить стала ко мне по ночам, – тихо пробурчал Фома, глядя в темный угол избы долгим, отстраненным взглядом.
– А как же жена твоя?
– Авдотья-то? Авдотья спала беспробудно, видно эта ведьма колдовала что. Опротивела тогда мне жена, просто дух схватывало. Казалось, что дышать рядом с ней не могу. А уж в постель одну ложиться или еще чего, так сильнее пытки и не представить. Лежу, бывало, по ночам, боюсь глаз сомкнуть, жду. Но все-равно ни разу не видел, откуда Летавица берется. Вроде и моргнул только, глядь, уж она в ногах у нас лежит, посмеивается. Всегда в ногах лежала.
– Кум, кум…
– Да не бойся, я меру знаю, – в голосе Фомы появилась твердость.
****
Тело белое, будто светится, сеткой золота прикрыто, такие узоры золотошвейки вышивают. Хочет Фома дотянуться, достать, а Летавица лишь рукой махнет и будто придавит к перине – не шелохнуться. Извивается змейкой, щекочут волосы, вспыхивает тело смешливой радостью. Девица все выше, выше, телом мягким и холодным, будто снежок, укрывает. И от этого льда закипает кровь, мутнеет в голове. И нет больше мира, есть только она, ее руки быстрые, груди налитые, губы, узелками поцелуев стягивающие. И одна только мысль, не кончалась бы ночь, не исчезала, не рвала эти узелки Летавица. И что ему за дело, что Авдотья ходит с глазами красными, противна она, прошлогодняя солома сухая, а не баба. Сгорит, не заплачет. И что ему батя и матушка, с укоризной поглядывающие? Нет больше иного, нет семьи, ничего не осталось в этом мире, только она.
– Заморочила она меня тогда совсем, барин. Ничего вокруг не видел. Поговаривали, что на деревне младенцы умирать начали. У Петровых в родах помер, Малашка Забейкина приспала.
– И долго она к тебе ходила?
– Почитай месяц. Авдотья спасла. Как уж она проснулась – неизвестно, да только и увидела все. Поначалу остолбенела, а потом ахнула, подобрала что-то с пола, зажала в кулачке, да на Летавицу бросилась. Схватила за волосы и ну давай трепать. Та вырвалась, встала во весь свой немалый рост и говорит, мол, оставлю тебе твоего Фому. Он уж мне без надобности, раз жена у него такая бесстрашная. Сказала и растворилась, будто и не было.
– Жалел?
– Что греха таить? Почитай год тосковал, ушел в извозчики. Мои и не держали. Еду, бывало, а сам только ее и вижу, все мечтал встретить случайно.
Читать дальше