Павел Чупров - Первый в раю

– Для меня это было пощечиной военщине, а в символическом плане – всему мировому милитаризму… – Он подыскивал слова. Не потому, что их у него не было. Просто с паузой они звучали весомей. – Видите ли, я экскурсовод. Я рассказываю людям о великом, понимая, что все великое состоит из подробностей. Понимаете? Нет великого как целикового явления, есть совокупность малых форм… Ох, простите, мне пора. Бурмистров уже ушел.

В казарме Сергей увидел, что Заболоцкий опять пользуется его зеркальцем.

– Дрянь твое стеклышко, – Заболоцкий кинул зеркальце на койку Сергея. – Одну дрянь показывает. Привыкло, и иначе уже не может.

– Да вы что – белены все объелись?

– Причем тут белена? Одну дрянь в твоем зеркальце видно.

– Купи себе свое.

– Э, нет. Тогда пенять не на кого будет.

«Нет, Бурмистров дурак, – думал Сергей, приводя в порядок койку. – Это с ним никто в сортир не пойдет. Он слишком лестно для меня обрисовал ситуацию. Слишком. Да и Варин нес пургу. Он пытался измельчить проблему. По его словам нет проблемы, есть проблемки. А с мембранами у него получилось великолепно».

Сергей осторожно прикрыл за собой дверь. Людмила металась по комнате, собирая вещи. Она мельком взглянула на него, запихивая в сумку черные мужские треники.

– А, это ты…

– Где Настенька? – он пристроился на корточках рядом с ней.

– Зачем она тебе? У Ольги в медпункте. Ты пока больше не приходи. То есть… Не пока – просто не приходи.

– Это не правильно.

– Не важно. Правильно, не правильно, а не приходи.

– Ты успокойся. Потом решишь.

Она заплакала, прислонившись к нему головой. Вот она всегда так: или держится за километр, или сразу прижимается, почти сливается с тобой.

– Я залезла в «скорую», меня не пускали, а я залезла. Медбратики меня особо и не тормозили. Так, ласково за локотки придерживали. Я коленки изодрала о бампер или что у них там… Он был в сознании, а я боялась, что он меня не увидит. Или наоборот хотела… Все вместе было: и хотела, и боялась. Так на коленках и подползла к нему – не потому, что виновата или чтоб он мягче стал, а просто там, в машине, не разогнешься. Да и быстрей на коленках… Задышала ему прямо в лицо шепотом, жарким щепотом – он даже дунул трубочкой. Ну, губы трубочкой сложил и дунул, чтоб остудить мои слова. А я то ли шепчу, то ли свищу горлом: «Прости, а?» Он улыбнулся. Не кисло улыбнулся, ему не до иронии с такой дырой в плече. Держит зло, не держит зла – не знаю. Но видела: не все в его душе порушено. Даже как будто крепче стало. «Зачем тебя туда понесло? Дождался бы бронетехники… А ты с пистолетом…» «Начхать на пистолет… Я Ваню… утащить…»

Я ему не поверила. Я никогда ему не верила, о чем мы вчера… помнишь? Не верила, и сегодня не поверила. Но это «не поверила» лучше, чем все остальное: я не поверила, что из-за Вани. То есть из-за него тоже, но если бы Ваню и не ранили, он все равно бы под пулю… понимаешь? Он же специалист по огневой подготовке, он же не салаженок-штангист, он бы не промахнулся в свою голову.

И как только до этого додумалась, так сразу и поняла: он говорил правду, он полез туда только из-за Вани. Потому что он нормальный человек. Вы его Скалозубом прозвали, я знаю и он знает. Но ведь Скалозубы водили солдатиков под пули, Скалозубы родину защищали. А Чацкие только по балам и по бабам. Представляю, что у него всю ночь было на душе. Но для него начинать жизнь сначала – это такая ерунда, это набор пустых звуков. А куда девать уже прожитое, куда Настю? Деревцо взошло, листики вылезли – не запихнешь же опять все обратно в семечко, – они в последний раз сидели рядом на полу, прислонившись друг к другу. Из сумки торчали черные мужские треники. Они сидели, как старик со старухой у разбитого корыта. – Он нормальный в хорошем смысле слова, а мы с тобой… на всю голову в плохом. Нет, отчего же, я не против быть ненормальной. У нас в части каждая вторая с энтузиазмом говорит о себе: «Ах, я такая ненормальная!» Теперь не каждая вторая. Теперь, со мной, каждая первая. Но видишь, что происходит, когда ненормально. Он меня лишил права быть ненормальной. Я бы и без права… Но это уже не по-людски.

Сереженька, давай прощаться, я больше ничего не хочу… Нет, не так: я больше ничего не буду. Ты уже никогда не приходи. Ты же понимаешь, почему? Только не отвечай, прошу тебя, не отвечай. Вдруг ответишь «понимаю»…

А еще вчера он прибежал в библиотеку, чтоб договориться о встрече вечером, и с неистовостью прижал ее к себе, а она заслонялась от него раскрытой книжкой, держа ее перед собой: